Робер Фоссье - Люди средневековья
Война с её шлейфом насилия и разорения была, конечно, «негативным побочным эффектом» претворения в жизнь Мира и Закона. Итак, я подошел к последнему вопросу — деньгам, которые завладели сегодня всей нашей повседневной жизнью, если не всеми нашими помыслами. Я имею в виду вовсе не государственные или личные финансы, зарплату или выплаты, чеканку или обращение монеты, счетные или банковские операции, монетарную политику или денежную массу, торговлю или товарообмен; речь идет только о месте, которое деньги занимали в менталитете, восприятии окружающей жизни любого человека того времени и, кроме того, сословия, к которому он принадлежал. Первое мое замечание будет посвящено роли, которую играл монетарный инструмент в средние века: до XIII века, а в случае с сельскими местностями еще позже, деньги были вторичным элементом повседневной жизни. Хуже: они находились под своего рода табу, который предписывалось соблюдать. От золотого тельца до Иуды Библия обрекает их на презрение Господне; из языческих авторов Аристотель также оспаривал власть денег, хотя античная экономика и была с ними знакома. Конечно, христианская Церковь мирилась с существованием торговли и богатства, но считала их нечестивым делом и отдавала предпочтение бедности — ведь одновременно служить «Богу и Мамоне» негоже; со своей стороны, св. Лука обличал в них символ развращенности — развращенности плоти, над которой властвуют деньги, и души, охваченной завистью и вожделением. До XIII века это категоричное отрицание денег поддерживалось земельной природой экономики: экономики существования, в рамках которой потребности населения вполне удовлетворялись за счет обмена, отдара, натурального объекта, будь то штраф, побор или жалованье. И только после расцвета городов и формирования группы профессиональных купцов, произошедших в период между 1100-ми и 1250-ми годами (в зависимости от конкретного региона), деньги постепенно стали проникать в торговлю и повседневную жизнь. Церковь по-прежнему настаивала — вопреки всей очевидности и участию, которое она сама принимала в денежном обороте, — что деньги или манипуляции с ними следует рассматривать как источник греха, а тем более торговлю, вложение капитала и ожидаемые барыши. Но наибольший её гнев вызывало ростовщичество, предоставлявшее средства для инвестирования, которого, кстати, не чуралось и само духовенство. Брать проценты сверх оговоренной ссуды под предлогом возможного риска или упущенной выгоды равносильно продаже времени, на который предоставлен заем; а ведь один лишь Господь властен над временем. Таким образом, ростовщичество — наказуемый грех воровства; если же условия займа слишком тяжелы (например, процент превышает 20% со всей суммы), то это смертный грех, отдающий душу заимодавца в лапы сатаны. Так каким образом вели себя простые люди, столкнувшись с этим осуждением, которым при необходимости пренебрегала сама Церковь? Способны ли были они противостоять этому искушению? В городах, без сомнения, нет; помимо увеличения количества счетной документации, городской или сеньориальной, в литературе XIV века присутствует деление на социальные группы в зависимости от движимого имущества или денежного состояния. Процесс менее заметен в сельской местности, и до 1400 или даже 1450 года недовольство повышающимися налогами не будет занимать серьезное место среди главных причин крестьянского повстанческого движения: около 1350 года «жаки» Парижского бассейна подняли мятеж из-за упадка сеньориальной власти и её судебных полномочий. В конечном счете, я не считаю обоснованным искать — тем более с остервенением, как и поныне поступают многие историки, — следы средневековой «капиталистической системы» в период между 1450–1500-ми годами, а в городах — исключительно в этот момент.
И чужие люди
Итак, человек прибыл из иных краев, пусть даже и находящихся по соседству; он слышал, что здесь приезжих без труда принимают при условии выплаты «въездной пошлины»; и он старается не упоминать, кем является, свободным или нет, на тот случай, если прежний господин попытается вернуть его обратно. Ему легче укрыться в городе, о котором говорили — правда, скорее горделиво, нежели уверенно, — что «городской воздух делает свободным» (Luft nacht fret). Но, невзирая на все это, он все равно «чужак», пришелец, «чужестранец» (от лат. alibi, из другого места), «из внешнего мира» (от лат. fortis, извне), «иностранец». Он не может рассчитывать на заступничество ни закона, ни общей клятвы; ему закрыт доступ на заседания суда, он не вправе выступать в качестве истца. Самое большее, на что он может рассчитывать в случае опасности, — найти относительную защиту у братства, за которую ему придется дорого заплатить, или примкнуть к цеху, если ему разрешено заниматься каким-либо ремеслом. Впрочем, господа, когда им не хватало рабочей силы, сами могли разыскивать таких людей, «гостей», и посылать их, например, раскорчевывать землю или выполнять извозную службу. Однако наш «мигрант» мог быть и случайным прохожим — студентом, купцом, странствующим проповедником — его называли «gyrovague» — или артистом, скитающимся от одного замка к другому, скоморохом, трувером, возможно, паломником и чиновником, переведенным с одного поста на другой. По пути все эти люди вступали с встречными в контакт, правда, поверхностный и скоротечный. Напротив, когда чужак обосновывался на новом месте, а вокруг него складывалась своя, особая группа из его родных или товарищей, вот тогда действительно возникало поле для взаимодействия с местным населением.
Ксенофобия — всеобщее животное чувство; оно основано на почти биологической реакции отторжения существа иной крови, другого рода, другой натуры; и в этом отношении человек отличается от животных только тем, что пытается — более или менее энергично, — подавить этот отрицательный порыв. В древности люди активно пестовали недружественный индивидуализм. Даже античные философы, из числа наиболее открытых миру, распределяли людей по группам в зависимости от их языка, внешнего вида, нравов, даже если эти «категории», как писал Аристотель, вызывали не столько ненависть или презрение, а недоверие и непонимание. И только в позднюю римскую эпоху слово «варвар» утратило свое первоначальное значение «бородатый» или «плохо говоривший» и приобрело ярко выраженную негативную окраску. Конечно, Библия, волхвы или христианские послания привнесли свои нюансы, причем не без надежных a priori; ведь если Господь утверждал, что не делает различий между своими творениями, то он все же «избрал» еврейский народ в качестве глашатая своего Закона. Кроме того, если христианская религия заявляет, что должна объединять всех людей, то св. Павел все же отличал христиан от «язычников» и «прочих». Таким образом, это объясняет, почему в средние века люди были глубоко враждебны чужакам. Не из-за их биологических отличий, цвета кожи, волосяного покрова, возможно даже, не из-за их языка и религии; просто подозревали, что чужакам свойственны нравы, присущие их родной группе: и здесь воображение играло более важную роль, чем знание. Чужестранец излучал угрозу; он не принадлежал ни к одним коллективным структурам; сомневались, знает ли он, что такое честь; его легко обвиняли в преступлениях, обмане и отравлениях. Даже в тех местах, где в конце концов стали принимать чужаков, как, например, в итальянских городах, им присваивали особый статус, начисляли им штрафы по особому тарифу, угрожали конфисковать имущество после смерти («выморочное право»). Ситуация ухудшилась в XV веке, когда возникли два взаимодополняющих движения — усиление государства и зарождение «национального» чувства. С этого времени чужестранцу придется выбирать: либо стать «подданным государя», подчинившись общим правилам, либо бежать, или, в лучшем случае, обособиться и стать иностранцем в современном понимании слова.
Эта ксенофобия не имеет ничего общего с расизмом, выражаясь современным языком. Чтобы стать им, потребуется слияние чувств отторжения, презрения и невежества. Подобная участь никогда не постигнет студента в университете, посредника банковского филиала или даже беглого серва; все они — дети истинного Бога; иногда ученые слушают их с интересом, правители могут мимолетно заинтересоваться их судьбой. Но климат начал меняться, когда потускнел блеск христианства; тогда «неверный», сарацин, мавр, турок (все эти слова были взаимозаменяемы), короче, «магометане» превратились в «нечестивцев», пособников сатаны. Если у них и была душа, то они непременно продали её дьяволу. Какое чувство взяло верх — страх или презрение? Быть может, и то и другое. Конечно, в средние века было несколько любопытствующих умов, которые видели не только тюрбан или полумесяц: они переводили Коран, как Петр Достопочтенный в XII веке; они читали и обсуждали сочинения врача Авиценны, философа Аверроэса; некоторые из них с волнением рассказывали о благородстве Саладина, а иногда даже испытывали восхищение, как, например, император Фридрих II (правда, его отлучили от Церкви), которому «нравилось слушать, как в ночи звучит клич муэдзина». Но все это забавы богатых и образованных людей; в простом народе по-прежнему превалировало видение ортодоксальной Церкви: обозвать человека «сарацином» значило нанести ему смертельное оскорбление — все равно, что назвать его «преступником» и «человеком вне закона». По правде сказать, в христианском мире встречались мусульмане, но их было немного: всего две группы, занимавшие второстепенное положение, как в численном, так и экономическом отношении. К тому же все они проживали в средиземноморском регионе, и принадлежали к тем мусульманам, которых либо не пытались, либо не смогли обратить в христианскую веру. Прежде всего, это были рабы, проданные после набега или по трафику богатым купцам, в известных случаях Церкви; они жили в Лигурии, Леванте, Каталонии, Провансе и выполняли обязанности подсобных работников, слуг. Условия содержания были предельно жестокими, доходившими до смертной казни, как во времена античности; жалкой лазейкой, позволяющей улучшить свое положение, было назначение на должность заведующего хозяйской конюшней или покоями. И на этот раз, возможно, появится представление о презренной расе, ибо после 1400 года рабами прежде всего становятся негры, чей цвет кожи сравнивали с излюбленным цветом зла. Другие мусульмане находились в особом положении: речь идет о мудехарах Сицилии, Португалии, Андалусии, которые не бежали перед натиском христианской Реконкисты в Испании и островах в 1170–1300-х годах; под властью христиан они по-прежнему говорили на арабском языке, исповедовали свою веру и жили по своим законам. Поскольку они были изолированы — после собора 1214 года им предписывалось носить особую одежду — и не поднимали серьезных восстаний против своих господ, то их оставили в покое, если не считать пользы, которую они приносили в ремесле и торговле. Но презрительное отношение к ним постепенно вырисовывается на горизонте.
