Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

переговоров такими подъездами*, и окончил письмо уверением, что Кривонос был

прикован к пушке, но потом де, при Отце Ляшке, *) его отпустили за порукою. Но

Хмельницкий не мог, хоть и хотел бы, приковать к пушке полковника, создав шего 60-

тысячный корпус головорезов, а комедии, в роде подставных лиц, он строил и не перед

такими людьми, как монашествующий конфитент великого дипломата. Ему было

нужно, чтобы паны, по просьбе Киселя, „не портили переговоров никакими

подъездами* .

Не дождавшись в Гоще ответа на свою просьбу, Кисель опять начал прокладывать

сеЙ дорогу к Тамерлану, как называл он Хмельницкого. Когда, в своем фантастическом

походе, приблизился он к знаменитому городу Острогу, резиденция „начальника

православия*, этого „столба и утверждения веры*, была уже занята козаками, которые

„день и ночь пили вино и мальвазию*. Пьяницы выбежали за ворота и хотели

здороваться с ним тем же способом, как и Гощинские незванные гости. Но Кисель

построил свое войско в боевой порядок и отправил к ним посла. Насилу взяли они в

толк, что это миротворний, а не наступательный поход. Кисель показал полученное в

дороге письмо от Хмельницкого и

*) Дворянская фамилия Ляшка до сих пор существует в Борзне. Киседь, вероятно,

во избежание неприятного для Козаков имени, называл своего конфидента Lasko,

словом, не значащим ничего. Тогдашние педоляшкщ подобные Киселю, попали в такое

положение между двух народностей, что не инали, нак им быть.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИЯ ОТ ПОЛЫПИ.

241

отдавался со всем полком, чтоб они вели его к своему гетману. Козаки видели, что

это немаловажный приз, и были готовы конвоировать панов, во потребовали от них

восемь заложников. Кисель на это согласился, если козаки дадут столько же своих.

Но едва обменялись они заложниками, к Ос^огу^лриблизился отправленный

Осинским, соратником Вишневецкого, подъезд, под начальством отважного, партизана,

пана Сокола, с тем, чтобы выбить Козаков из города, принадлежащего князю

Доминику, достойному наследнику князя Василия. Козаки завели с неприятелем гарцы,

а в городе между тем поднялся крик, что Кисель разом „и трактует и штурмуетъ*.

Пятеро из панов заложников очутились без голов; троих спрятала от пьяной черни

старшина. Во время . гарцев, козаки добыли у пана Сокола языка и узнали, что Кисель

был тут ни при чем; но не захотели уже его конвоировать и не дозволили ему даже

провести свой полк через город. Коммисеары, удержав у себя козацких заложников,

повернули к Ляховцам,

Тем и кончилось премудрое путешествие панского миротворца к Тамерлану-козаку.

Из Лиховцев Кисель отправил одно письмо к Хмельницкому, жалуясь в нем, между

прочим, на профанацию со . стороны Козаков не только польских, но и русских алтарей

„Божиихъ*, а другое—к своему давнишнему приятелю, киевскому митрополиту,

которого просил ехать к Хмельницкому с просьбой о пропуске к нему панского

посольства. Вместе с тем уведомил он правительствующих панов, что теперь, увы!

„блцже к войце, нежели к миру*. Все-таки польский патриот Русин приписывал себе

важную услугу отечеству тем, что своим путешествием и своими посланиями

приостановил настолько времени неприятельское нашествие, намекая весьма ясно, что

не желает видеть своей pietatis ku ojczyџnie без памятника.

Недавно миновало 16 (6) июля, условленное время трактата Сильвестром Косом и

Адамом Киселем о соединении церквей. „Не то было бы в Украине, когда бы

слушались его (Киселя) с самого начала*! Так, без сомнения, думал он, отправляя

письмо к питомцу Петра Могилы.—„Не то было бы со мною, когда бы нам удалось

осуществить план, покрытый велжою тайпою“ Так, без сомнения, помышлял

наперсник Адама Свентольдича, читая письмо его, которое, видно, сжег, потому что

оно до нас не дошло. Можно себе представить воздыхания стрегомого козаками

архипастыря, когда он ехал к свирепому гетману, сокрушителю драгоценнейших его т.

н.

31

242

.

надежд и той славы в польском потомстве, которой не удалось и его воспитателю

стяжать себе на киевской митрополии.

Но Хмельницкий не дал ему ничего сделать и для досточтимого им Свентольдича,

которого память ублажают и в наше время тупые сплетники былого *). Хмель задержал

у себя Коса на несколько дней под тем же почетным караулом, который не дозволял ему

сноситься с Ляхами да с Недоляшками, проводил время в каких-то „беседахъ* с ним и

в каких то „спорахъ*, уверял, что готов помириться с панами, но что ему не позволяет

козацкая рада.

А Свентольдич узнал между тем окольными путями, что на панов идет вся козацкая

сила, и поспешил обратно в свою Гощу. „Все-таки я сделал много и после первого

соглашения с Хмельницким и нынешним посольством своимъ*! Так думалось ему, судя

по его дальнейшим письмам.

Киселя, в самом деле, превозносили паны за то, что он своими мирными, „весьма

искусными*, переговорами удержал козака Тамерлана от наступления на беззащитное

государство после гибели коронного и панского войска на Желтых Водах и в Крутой

Балке под Корсунем. Примас, в пропозиции своей на конвокационном сейме, объявил,

что он за это достоин вечной памяти и благодарности в потомстве, а законодательное

собрание выразило ему свою признательность публичною речью.

Естественно, что Кисель полюбил роль миротворца; а панам доматорам было

приятно исполнять его просьбы, чтобы воинственные люди никакими подъездами не

раздражали Хмельницкого и не портили мирных переговоров. Подвиги Вишневецкого

были досадным перекором их чувствам, их надеждам, и сам Кисель, в одном из писем

к Оссолинскому, давал понять, кто был причиною нарушенного козаками перемирия,

следовательно—и всех несчастий миролюбивой шляхты. Два противоположные

настроения общества колебали панов и в ту, и в другую сторону, ослабляя

нравственную и физическую энергию Шляхетского Народа. Наконец, громадные

размеры козацкого разбоя, гибель городов, истребление людей, повсеместное

опустошение края, более обширного и богатого все^ ми дарами природы, чем Великая

и Малая Польша вместе, заста-

*) Си. в „Киевской Старине* 1885 года, август, стр. 745 — 750, а в сентябрьской—

декабрьской кн. биографию Адама Киселя.

243

вили некоторых подозревать стачку самого Киселя, яко Русина, с Хмельницким *).

Даже товарищи коммиссары возмущались его уверенностию в мирном настроении

козацкого гетмана, указывали своему презусу на потерю городов и крепостей, писаии к

нему, что их верность заподозрена у Речи Посполитой (fides nasza u Rpliej suspccla).

Только тогда встревожился миротворец вестями о вооружении Хмельницкого и его

движении против панов.

*) Например львовский арцыбискуп писал, от 1-го римского сентября, к своему

приятелю: „Pan Kisiel w traktatach excuzujc zиoњci Kozackie, i tуm traktaty stanowi; et

hostes excusat, jako Rusin".

Глава XVII.

Разстройство финансов.—Козаки морочат панов надеждой на мир. — Пышность

панского лагеря под Пилявцами.-—Борьба между собой трех Русичей на гибель

Польши.—Два триумвирата.—Удачная проба панского оружия под Пилявдами и

перевес паники.—Бегство панов из-под Пилявдев.—Козаки осаждают Львов, потом

Замостье, и принуждают панов к избранию указанного им короля.

Было чего тревожиться панам и дома. По докладу их министра финансов на

конвокации> в коронном скарбе было у них всего на-всего 76.000 злотых. По всей Руси

(доносил он), „главной* (относительно доходов) стране, таможни и мытницы (cla i

komory) были уничтожены; торговля приостановилась, даже ярмарок не было; а в

самой Короне, во время междуцарствия, доходы очень уменьшились. К явной досаде

заинтересованных панов, коронный подскарбий объявил, что администрация в

государственных имуществах весьма убыточна для Речи Посполитой, и что аренды

несравненно выгоднее.

Этот доклад панского министра финансов, коронного подскарбия, служит ответом

на вопрос, естественно представляющийся русскому читателю: почему бы не

задобрить хищных Татар и не менее хищных Козаков своевременною уплатой одним за

четыре года гарача, а другим за пять лет жолда, не дожидаясь, пока они примутся

вознаграждать сами себя разбоем, как это делала много раз и служилая шляхта,

составлявшая кадры жолнеров, как и самих Козаков. Немец вернее всех обозначил

причину падения Польши своею поговоркою: polnische Wirthschaft *). В этом смысле

историку приходит на память упрек одного сеймового брошюриста, сделанный