Эпоха Брежнева: советский ответ на вызовы времени, 1964-1982 - Синицын Федор Леонидович
Непьющая часть народа с тревогой констатировала рост пьянства и алкоголизма. В 1966 г. на собраниях по поводу сообщения о переходе на пятидневную рабочую неделю и восьмичасовой рабочий день люди (видимо, в основном женщины) высказывались, что им «не нужен второй выходной день», потому что «у многих мужчин будет лишний повод к пьянству, вместо одного дня в неделю будут пить 2 дня. Гораздо лучше сохранить 7-часовой рабочий день при одном выходном в неделю». В 1969 г. в списке замечаний, которые были поданы коммунистами Бауманского района г. Москвы по отчету райкома КПСС, врач М.А. Мерман (очевидно, не понаслышке знавший о проблеме алкоголизма) дал в адрес Моссовета такие предложения: «Запретить продажу водки в продовольственных магазинах. Продавать только в специализированных магазинах с 11 до 20 часов»; «Продавать водку в мелкой расфасовке»; «Не засчитывать в товарооборот магазинов выручку за продажу водки»[1199]. Эти предложения могли бы стать краеугольным камнем «сухого закона», однако он был введен в СССР только в 1985 г.
Во-вторых, в стране было недостаточно «идейных» диссидентов. Г.Х. Шахназаров писал, что «при немалом числе недовольных, критически настроенных или просто сомневающихся людей все-таки не стала еще общей мысль «так дальше жить нельзя»[1200]. Людей, реально готовых идти «против системы» до конца, было еще меньше (социологи выяснили, что для инициирования перемен в обществе должно быть минимум 10 % «принципиальных», «идейных» людей[1201]). Это тоже было проявлением социальной апатии.
В-третьих, даже у немногочисленных «идейных» отсутствовало понимание того, что нужно делать для осуществления перемен. Г.А. Арбатов отмечал, что в СССР «множество людей было воспитано, запрограммировано всем прошлым на совершенно определенные формы поведения»[1202]. Последствием отсутствия реальной демократии и до революции, и после нее была нехватка опыта, умений, навыков участия граждан страны в практике управления. Нередким было тотальное отсутствие у советских людей понимания того, что и как можно было бы сделать для решения той или иной проблемы, а многие проблемы даже не были осознаны. По ряду важных вопросов в стране либо полностью отсутствовало какого-либо общественное мнение, либо оно было крайне незрелым (способствовала этому в том числе квазиинформированность, возникшая в массовом сознании из-за многолетнего воздействия сфальсифицированных сведений, полученных из советской пропаганды)[1203].
В-четвертых, осуществлению перемен «снизу» мешала атомизация советского общества. В. Заславский сделал вывод, что она была одной из причин отсутствия в СССР организованных акций рабочих[1204]. Отметим, что такие акции были, но они охватывали отдельные предприятия и не превратились во что-либо подобное движению «Солидарность» в Польше. Из-за атомизации не возникла тесная связь между интеллигенцией и студенчеством, с одной стороны, и рабочим классом — с другой, тогда как для эффективности любого общественного движения эта связь была необходима[1205]. Кроме того, мешала объединению меньшая распространенность среди рабочего класса «диссидентских настроений», чем это было у интеллигенции.
В итоге новые критические тенденции в массовом сознании не вылились в массовые практические акции. Критика властей обществом нарастала, но она не достигла высокого уровня политизированности, в основном касаясь деятельности социальных институтов исключительно местного масштаба. Критика в основном носила «точечный» характер, т. е. люди ограничивались информированием разного рода адресатов об отрицательных фактах действительности без попытки сделать из них какие-то выводы[1206]. Так проявлялись характерные для советского массового сознания патернализм, низкая способность к глубинному анализу обстановки, а также к самостоятельному решению общественных проблем и защите своих интересов[1207].
Как показывает анализ архивных документов, большинство вопросов, которые люди задавали партийным и другим чиновникам на разного рода собраниях, касалось внешней политики СССР и ситуации в мире, а не реальных внутренних проблем страны (здесь проявлялись и опасения высказать неугодное властям мнение). Критические замечания в отношении советской внешней политики у основной массы людей оставались в рамках лояльности системе[1208] и были обусловлены желанием защитить интересы страны и ее граждан.
Таким образом, «фронда» среди советского населения оставалась в основном «кухонной». В 1969–1977 гг. в СССР не было зафиксировано ни одного случая массовых беспорядков. В 1977 и 1981 гг. проявились первые ласточки изменения ситуации — хулиганские волнения в Новомосковске и беспорядки в Орджоникидзе[1209], однако это были исключительные, из ряда вон выходящие случаи.
Б.А. Грушин считал, что у части советской молодежи появились не только большие «острова» самостоятельного сознания, но также воля и готовность к серьезным переменам[1210]. Однако это не было реализовано на практике. Так, во второй половине 1960-х гг., по словам самих представителей молодежи, всплеск среди нее критических настроений по поводу процесса над А.Д. Синявским и Ю.М. Даниэлем «был только видимостью борьбы… Ни о какой организации или решительном протесте речи идти не может». Даже «идеологически осознающая себя часть» студенчества не знала, что делать, и среди нее «укрепилось настроение безвременья». Некоторые студенты хотели бы посвятить себя общественной деятельности, «однако в рамках официальных они не хотят действовать, а других путей (протестных. — Ф. С.) они не видят». В феврале 1971 г. П.Н. Решетов, выступая на совместном заседании АОН при ЦК КПСС и Института общественных наук (ИОН) при ЦК СЕПГ, заявил, что «бунт, мятеж… больше характеризуют поведение молодежи капиталистических»[1211], а не соцстран. Действительно, так и было в СССР, где, в отличие от стран Запада, в брежневский период не происходило никаких массовых молодежных, студенческих выступлений.
То же касалось и диссидентской деятельности, которая не приобрела «революционный» характер — ни в плане массовости, ни идеологически. Особенно хорошо это было видно с Запада. Как в 1972 г. писал американский политолог М. Харрингтон, диссидентские движения «в Восточной Германии, Польше, Венгрии, Чехословакии и среди интеллигенции в Советском Союзе сами по себе никогда не призывали к возврату к капитализму»[1212]. В том же году в газете «Нью-Йорк тайме» помощник редактора этой газеты Г. Солсбери писал, что предложения А.Д. Сахарова «делаются в рамках, а не вне рамок существующего советского государства… и преследуют цель усовершенствовать систему, избавить ее от аномалий и искажений, сделать так, чтобы она работала лучше, укрепить и вооружить систему и государство, с тем, чтобы они могли отвечать на вызовы, которые им бросают современный мир и развивающаяся технология»[1213]. (То есть Сахаров фактически действовал, исходя из лучших интересов СССР.) В опубликованной советологами книге «Советский Союз в 70-е и последующие годы» говорилось, что «смелость в проявлении оппозиции к советской тирании изнутри еще не превращает советского диссидента в западного либерала… Спектр диссидентства в СССР… включает в себя людей самых различных взглядов, начиная с тех, кого считают истинными ленинцами, и кончая теократами»[1214]. Таким образом, была очевидна еще и идеологическая разобщенность критиков системы. Это ярко проявилось в годы перестройки, когда у легализованных в стране политических сил проявился очень широкий спектр — от либеральных до «черносотенных».
