Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции - Юрий Львович Бессмертный
Как и раньше, повышение брачного возраста было тесно связано с трудностью обустройства и хозяйственного обособления новой семьи. Вот, например, как магистрат Амьена характеризовал в 1573 г. брачные обычаи в городе: «Ежедневно можно видеть, как бедные люди умоляют священников обвенчать их детей — сыновей в 16–18 лет, дочерей в 13–14; через 4–5 лет эти молодые люди обзаводятся кучей детей, вымаливающих кусок хлеба; из‑за этого и их родители вынуждены нищенствовать. Чтобы впредь не было ничего подобного, пусть все, особенно бедняки, не вступают в брак, пока не достигнут юноши 24–25 лет, девушки 17–18 лет»[695]. Как видим, регламентация брачного возраста не всегда возникала спонтанно. Она могла и декретироваться «сверху», лишь затем укореняясь в сознании. Но в любом случае она — как и в предыдущие столетия — была неразрывно связана с регуляцией численности населения, со стремлением предотвратить его рост.
Самим молодым людям, особенно из среды бедняков, эта регламентация браков несла немало жизненных осложнений. Хотя неженатыми до конца жизни оставалось не более 10 % населения, доля холостых и незамужних среди молодежи до 25 лет составляла около 50 %[696]. Всем им приходилось либо надолго откладывать браки, не соответствовавшие матримониальной стратегии их родителей, либо вовсе отказываться от них. Свои сексуальные потребности они могли удовлетворять лишь во внебрачных связях. А так как внебрачные беременности по-прежнему считались постыдными (неслучайно они оставались крайне редкими, не превышая 1–2 % от общего числа беременностей[697]), неизбежно укоренялась та форма сексуального поведения, которая предполагала обособление соития от зачатия[698]. Ставшее привычным в добрачный период разделение этих двух актов естественно сохранялось и в дальнейшем, в собственно супружеских отношениях. Тем самым подготавливалась база для внутрисемейного «планирования рождаемости». Нетрудно заметить, что и в этом отношении сексуальная практика XVI–XVIII вв. представляла до некоторой степени продолжение той, что зародилась еще в предшествующие два столетия, когда холостяки удовлетворяли свои сексуальные потребности в общении с конкубинами или проститутками. Преемственно связанным с прошлым было и самое понимание брака. В XVI–XVIII вв. он в еще большей мере, чем раньше, выступал в качестве полового союза по расчету. Неслучайно в назидательных сочинениях того времени с особенной прямотой подчеркивается, что жена не должна быть для мужа ни «любовницей», ни даже «другом», но лишь матерью его детей; сексуальные радости с браком несовместимы; любовь между мужем и женой — плод брака, а не его предпосылка; мезальянсы исключаются так же, как и разводы[699].
Неудивительно, что на протяжении всего периода идет борьба против некоторых элементов церковного канона брака. Неудовлетворенные им молодые люди изыскивали самые разные способы обойти установленные правила, чтобы сочетаться браком по любви, пренебрегая расчетами родителей. Тайные браки превращаются чуть ли не в поветрие. Между тем церковь — при активной поддержке абсолютистского государства — продолжала ужесточать правила оформления брака, стремясь исключить тайные венчания[700]. Возможность выбора брачной партии на основе личных склонностей все более затрудняется. Распространенность браков по расчету достигает апогея[701].
Вместе с дальнейшим закреплением нерасторжимого моногамного брака закрепляется и понимание семьи как домохозяйственной ячейки, объединяющей супругов, их детей и холостых родичей. «Семья (famille) в этом смысле сливается с понятиями домохозяйство, дом, очаг (ménage). Фактически в этот момент завершается становление семьи в ее новоевропейском понимании. Но формы семьи не унифицируются. На трех четвертях территории Северной Франции полностью побеждает нуклеарная семья, включающая лишь родителей с неженатыми детьми. На Юге же продолжали преобладать более сложные структуры, включавшие, кроме самих родителей, семью женатого старшего сына (или замужней дочери), а также их неженатых детей. В обоих этих случаях преемственность тенденций развития с предшествующими столетиями не вызывала сомнений»[702].
Явные черты преемственности с прошлым обнаруживаются в XVI–XVIII вв. и в сфере родительских забот о детях. Среднее число выживших детей на семью было до середины XVIII в. довольно высоким, достигая в большинстве сельских районов 5–6, а в городах — даже 6–7 детей[703]. Резкое повышение брачного возраста не сказалось, следовательно, на сокращении потомства. (Напомним, что во второй половине XV в. среднее число детей несколько уступало приведенным цифрам.) Это могло случиться лишь при условии уменьшения детской смертности. Она, действительно, снижается, особенно в XVIII в., опускаясь до 450–500‰ для детей, доживших до 10 лет, и до 240‰ для детей от года до четырех[704]. Характерно, что младенческая смертность (среди детей до одного года) была в то время сходной во всех социальных классах. (Бороться с болезнями младенческого возраста не умел никто.) Смертность же детей от года до 10 лет уменьшалась с повышением социального статуса родителей (не считая, однако, горожан, дети которых из‑за менее благоприятной эпидемиологической обстановки умирали в целом чаще, чем в деревне). Вряд ли можно сомневаться, что это объяснялось различиями в выхаживании детей в разных классах. Улучшение такого выхаживания, особенно в более зажиточных семьях, подтверждается свидетельствами о расширении родительских забот, а также успехами педиатрии. Источники прямо говорят о горячей любви многих родителей к своим детям, любви, которая занимает все более заметное место в эмоциональной жизни семьи в целом[705].
Тем парадоксальнее выглядит, на первый взгляд, явное сокращение среднего числа детей со второй половины XVIII в. Оно прослеживается, в первую очередь, на северо-западе Франции (т. е. в наиболее развитых областях страны) и во всех социальных группах. Сильнее всего заметно оно в среде высшей знати, где выхаживание детей было, несомненно, более тщательным[706]. Этот факт — при неизменном или даже снижающемся уровне детской смертности — заставляет думать, что сокращение среднего числа
