Отто Кифер - Сексуальная жизнь в Древнем Риме
А вот забавный анекдот о двух женщинах, влюбленных в одного мужчину (ii, 2):
Мы на примере видим, что всегда мужчин —Влюбленных ли, любимых, – грабят женщины.Мужчину средних лет любила женщина,Свои года изяществом скрывавшая,А он пленен был юною красавицей.Ему, чтобы с ним казаться однолетками,Та и другая вырывали волосы,Да так, что, женской ласке их доверившись,Любовник облысел: ему выщипывалаОдна седые, а другая – черные[92].
Довольно проницательны также и следующие строки (iv, 15):
Спросили как-то, отчего возниклиМужеподобные жены и мужчины женственные.Старик Эзоп ответил, что Прометей-титанТворил людей из глины, что судьба ломает.Однажды целый день он вылеплял те члены,Какие скромность заставляет прятать,И складывал их по отдельности,Чтобы потом приладить куда следует,Когда внезапно Вакхом он на пир был позван.Вернувшись поздно заплетающимся шагом,С нектаром, переполнившим все жилы,И разум затуманившим, он спьяну перепуталИ мужам женские приделал органы,Мужские же прилепил женщинам.Вот и начало извращенных радостей и помыслов.
И вот последний пример (i, 27):
Гетера, лукаво завлекая юношу,Который, хоть и много раз обманутый,Охотно поддавался обольщению, —«Пусть, – говорила, – все наперебой несутПодарки – ты один мне всех любезнее».А тот, припомнив, как его дурачили,Сказал: «Я рад услышать это, милая:Твоя коварна речь да голос сладостен»[93].
Вероятно, этих примеров хватит, чтобы показать, что Федр, кроме известных басен о животных, мог сочинять также изящные и забавные эротические истории.
Палдамус в «Римской сексуальной жизни» называет Петрония «единственным истинно поэтическим духом, писавшим о любви в послеавгустовскую эпоху». Сейчас практически общепризнано, что Петроний – именно тот человек, о котором говорит Тацит («Анналы», xvi, 18) следующими словами: «О Гае Петронии подобает рассказать немного подробнее. Дни он отдавал сну, ночи – выполнению светских обязанностей и удовольствиям жизни. И если других вознесло к славе усердие, то его – праздность. И все же его не считали распутником и расточителем, каковы в большинстве проживающие наследственное достояние, но видели в нем знатока роскоши. Его слова и поступки воспринимались как свидетельство присущего ему простодушия, и чем непринужденнее они были и чем явственней проступала в них какая-то особого рода небрежность, тем благосклоннее к ним относились. Впрочем, и как проконсул Вифинии, и позднее, будучи консулом, он выказал себя достаточно деятельным и способным справляться с возложенными на него поручениями.
Возвратившись к порочной жизни или, быть может, лишь притворно предаваясь порокам, он был принят в тесный круг наиболее доверенных приближенных Нерона и сделался в нем законодателем изящного вкуса, так что Нерон стал считать приятным и исполненным пленительной роскоши только то, что было одобрено Петронием. Это вызвало в Тигеллине зависть, и он возненавидел Петрония как своего соперника, и притом такого, который в науке наслаждений сильнее его».
В конце концов Нерон заподозрил, что Петроний участвует в заговоре против него; и Петроний, очевидно чувствуя себя небезгрешным, вскрыл вены. Говорят, что он в завещании «описал безобразные оргии принцепса, назвав поименно участвующих в них распутников и распутниц и отметив новшества, вносимые ими в каждый вид блуда», и отправил это описание Нерону. Поэтому вполне вероятно, что именно этот человек был автором блестящего, но аморального романа, дошедшего до нас под названием «Сатирикон» («Книга сатир») и вызывавшего большое восхищение у Ницше. Хотя это сочинение, очевидно, было весьма объемистым, сохранились лишь отрывки из его 15-й и 16-й книг. Но и этих отрывков достаточно, чтобы понять: «Сатирикон» – творение истинного гения.
Что же столь блестящее и запоминающееся содержится в этих отрывках из романа нероновских времен? Риббек отзывается о «Сатириконе» как о «широкой и достоверной картине нравов первого столетия, наполненной множеством персонажей из всех классов общества». Содержится там, в частности, и замечательно живое и подробное изображение римского выскочки, богатого и невежественного сноба Тримальхиона – персонажа столь же полного жизни, как шекспировский Фальстаф или сервантесовский Дон Кихот. Но оно не столь интересно для нас, как представленная в книге исключительно разнообразная картина римской сексуальной жизни. Мы видим не высокие и благородные страсти, которые поражают нас в сочинениях Проперция, и не изысканную утонченность Овидия, а несдерживаемую сексуальность, не уважающую ни пола, ни возраста, а смело и откровенно стремящуюся к совокуплению, чтобы истощиться в нем с полнотой, физически невозможной для современного европейца. Прилагать к подобным побуждениям нравственные оценки так же нелепо, как к шторму или урагану. Мы можем лишь следить за ними и говорить себе: «Так когда-то жили люди, и такими были их удовольствия и потребности». В данной книге невозможно во всех подробностях обсуждать картины сексуальной жизни, представленные в романе Петрония, хотя было бы интересно на их основе написать небольшое эссе о сексуальных знаниях в эпоху ранней империи. Мы можем обратить внимание лишь на самые существенные моменты романа в той степени, в какой они не затрагиваются в других главах.
Нам представляется, что самая ошеломляющая черта «Сатирикона» – та легкость и естественность, с какой Петроний равняет гомосексуализм с любовью к женщинам, не считая его ни низменным, ни вообще чем-либо особенным. Энколпий, от лица которого ведется рассказ, – сам гомосексуалист. Будучи осужден за преступление, он бежит с арены (его приговорили к гладиаторскому бою) и, совершив несколько новых преступлений, вместе со своим другом и собратом по ремеслу Аскилтом пускается бродяжничать. С собой для развлечения они берут красивого мальчика Гитона и любят его по очереди, ревниво наблюдая за успехами друг друга. Петроний с удовольствием описывает их развлечения откровенной, смелой прозой, местами переходящей в возвышенную поэзию. Кроме этой троицы, опытным гомосексуалистом является и сам Тримальхион, самый популярный персонаж романа. Долгие годы юности он был фаворитом у богатого римлянина, унаследовал его собственность и теперь, живя в роскоши и ни в чем не зная себе отказа, содержит, помимо жены, несколько красивых мальчиков. Его не останавливает даже ревность жены. Процитируем в качестве образца одну из последующих сцен (74): «…Среди вновь пришедших рабов был довольно хорошенький мальчик; Трималхион обнял его и принялся горячо целовать.
Фортуната, на том основании, что «право правдой крепко», принялась ругать Трималхиона отбросом и срамником, который не может сдержать своей похоти. И под конец прибавила: «Собака!» Трималхион, смущенный и обозленный этой бранью, швырнул ей в лицо чашу. Она завопила, словно ей глаз вышибли, и дрожащими руками закрыла лицо. Сцинтилла тоже опешила и прикрыла испуганную Фортунату своей грудью. Услужливый мальчик поднес к ее подбитой щеке холодный кувшинчик; приложив его к больному месту, Фортуната начала плакать и стонать.
– Как? – завопил рассерженный Трималхион. – Как? Эта уличная арфистка не помнит, что я ее взял с подмостков работорговца и в люди вывел? Ишь, надулась, как лягушка, и за пазуху себе не плюет, колода, а не женщина! Однако рожденным в лачуге о дворцах мечтать не пристало. Пусть мне так поможет мой гений, как я эту доморощенную Кассандру образумлю».
Он еще некоторое время оскорбляет жену, но потом успокаивается, впадает в сентиментальность, начинает плакать и объясняет, что целовал мальчика не за его красоту, а за то, что тот усердный, добрый, честный слуга.
Другой персонаж, появляющийся в романе, – поэт Эвмолп. При первом появлении он по воле автора рассказывает короткую историю о том, как учитель соблазнил красивого мальчика, а потом узнал, что соблазненный – еще больший развратник, чем он сам. История эта слишком груба, чтобы пересказывать ее здесь.
Позже книга приводит нас в одну из общественных бань того времени. Там происходит сцена, когда вокруг одного из посетителей собирается целая толпа моющихся – «он обладал оружием такой величины, что сам человек казался привешенным к этому амулету». (Возможность подобной сцены дает нам понять, сколь невероятно распространенными были тогда бисексуальные наклонности.) Наконец, как снова и снова рассказывает нам автор, мальчик Гитон привлекает похотливые взгляды всех мужчин, куда бы он ни шел, хотя вряд ли его можно назвать мальчиком, так как ему уже исполнилось восемнадцать лет.
Петроний, однако, интересуется не только красивыми мальчиками. Он демонстрирует обширный опыт любви к женщинам и описывает его яркими красками. Например, Эвмолп с большим воодушевлением пересказывает старую легенду о вдове из Эфеса – легенду, которая излагалась и на других языках (в том числе и по-латыни – среди басен Федра), но намного менее удачно. Мы приведем здесь эту забавную историю (111):
