Петр Вершигора - Люди с чистой совестью
Базыма встал из-за стола, кашлянул в руку и снова надвинул на нос очки.
- Докладывай, Володя, все по порядку.
Володя Шишов, шестнадцатилетний связной восьмой роты, взволнованно начал:
- Товарищ начштаба, всего три дня, как мы снова приказ двести прорабатывали. Я сам его в роту возил. А они что делают?.. Я раньше всех в село въехал, думал квартиры для роты высмотреть, а там уже разведка четвертого батальона орудует. Помните, где развилка улиц: по одну сторону магазин с хлебом и овсом, который мы потом разобрали, а напротив, в садочке, домик под черепицей. Это и есть молочарня. В эту молочарню бабы со всего села молоко сносят. По немецкому приказу, каждое утро. У них там сепаратор есть и все оборудование. Так они, вот эти, не то чтобы по приказу двести действовать - взять себе самое необходимое, а остальное народу раздать, - мало того, что сами нажрались, всю остальную продукцию испортили, масло по полу растоптали, сметану поразливали...
- Понятно, Володя, ближе к делу.
В это время в штаб вошел комиссар. Шишов остановился и, приставив автомат к ноге, вытянулся по команде "смирно".
- По приказу двести? - быстро окинув взглядом, спросил комиссар.
- Так точно, Семен Васильевич! Опять четвертый батальон, - ответил Базыма.
- Понятно, продолжайте, - и комиссар сел за стол.
Приказ двести - это был основной закон ковпаковцев. Старому бойцу, воевавшему с 1941 года, достаточно было сказать: "Что, хочешь, чтобы под приказ двести тебя подвели?" - и человек, если он хоть в чем-нибудь чувствовал себя виноватым, смирялся и каялся в грехах. Каждому новичку, недавно поступившему в отряд, приказ двести, вместе с партизанской присягой, зачитывался под расписку. Вокруг этого же приказа строили свою работу политруки и парторги рот. Он имел всего несколько пунктов, с предельной ясностью гласивших, что только связь с народом, с массой дает силу партизанам. Мародерство каралось по приказу двести, как измена и преступление против присяги. Особо злостных преступников по приказу двести командиры имели право расстреливать на месте.
Помню, еще во времена рейда, был такой случай. На хуторе, где стояла разведрота, украли мед, ограбили пасеку и перевернули ульи. Виновника обнаружили по искусанному пчелами лицу. Бойца поставили под расстрел. Пришел дед-пасечник.
- Лучше по морде надавайте, - упрашивал он.
- У нас нельзя.
- Ну, посадите на гауптвахту, на хлеб и на воду!
Так и отпросил.
А хлопец, рыжий веснушчатый украинец из-под Путивля, так и остался в отряде с прозвищем Мед.
Сейчас перед нами стоял нарушитель приказа двести, которого привел связной восьмой роты Володя Шишов.
Что привело этого мальчишку сейчас к нам, в штаб, что заставило его вести здорового детину, добродушно озиравшегося по сторонам и отрыгивавшего сливки и масло, которыми час назад он так сладко наелся?
Володя как бы отвечал на эти вопросы:
- Бабы вокруг собрались. Когда замок сбили и сепаратор ломали, они смеялись.
- Ну да, - угрюмо сказал арестованный. - Немец по восемьсот литров молока на корову наложение сделал... Они нам одобрение говорили.
- А потом, когда вы стали продукты переводить, какое они вам одобрение говорили?
Детина молчал.
- Вот молчишь. А я скажу. Бабы кричали: "Грабители! Бесстыдники и грабители!" Это про наш отряд, товарищ комиссар!
Володя сердито толкнул автоматом в спину арестованного. Тот незлобно отодвинулся в сторону.
- Через таких вот шкурников и мародеров на весь отряд пятно.
Глаза Володи вдруг наполнились слезами, и, попытавшись еще сказать несколько слов, он вдруг заплакал.
Базыма и Руднев посмотрели с понимающей улыбкой друг на друга и отвернулись.
Арестованный, до сих пор добродушно слушавший укоризненные речи мальчугана, сейчас топтался и перебирал ногами в стоптанных сапогах, как будто глиняный пол был раскаленной огромной сковородой.
Володя изо всех сил старался сдержать слезы, и от этого они лились все обильнее.
Руднев, Базыма сделали вид, что обсуждают что-то, и низко склонились к карте, а я отошел к окну.
Когда я повернулся от окна, Шишов стоял возле стенки, беспомощно опустив руки с автоматом, и сухими глазами смотрел в угол хаты. Я даже вздрогнул, - такой скорбной показалась мне эта тщедушная фигурка мальчика.
...Я видел патриотизм, чистый, как слеза, патриотизм шестнадцатилетнего Володи Шишова.
25
Данные разведки последних трех дней говорили: гитлеровцы вокруг нас что-то готовят. От Коростеня по нашим следам неотступно шло несколько батальонов пехоты. Со стороны Житомира тоже выдвинуты были войска. Подтянувшись на тридцать - пятьдесят километров северо-восточнее города, они разместились по селам в ожидании чего-то. Видимо, вражеское командование, сбитое с толку нашими крутыми поворотами под Коростенем, совершало предварительную перегруппировку, отложив решительные действия до получения более точных данных о наших намерениях. Нужно было быть начеку. Мы форсировали по мелководью, по льду и по жердяным мосткам реку Тетерев и, совершив небольшой марш, стали в двенадцати километрах от Радомышля. Ковпак и Руднев скрытничали и не говорили о своих замыслах, но мне показалось, что, может, хоть сейчас они согласятся на южный вариант - удар по асфальту Житомир - Киев. Во всяком случае ясно было, что мы готовимся к прыжку и удару, иначе незачем было так рисковать. Вот уже два дня, как мы устраивали стоянки перед самым носом у врага. Радомышль сам по себе городишко небольшой и малозначительный, но от него до Житомира километров шестьдесят пять, до Киева не больше ста, кругом довольно густая сеть железных и шоссейных дорог. А тут еще стала донимать авиация. Пока что это были разведчики: "костыли" и "рамы". Первые все время висели над нашим районом, выслеживая направление движения колонны, вторые пробовали даже раз-другой бомбить. Загадочно пока вел себя Киев. До него было далековато, и разведка моя туда не доставала.
Вот в таком тревожном настроении я прибыл в Крымок - большое село на южном берегу реки Тетерев. После предыдущих напряженных переходов и марша через степь мы в эту ночь сделали всего десять-двенадцать километров и к полуночи уже расквартировались. Люди спали, для коней в пойме Тетерева набрали сена, и они, удивленные тем, что марш прервался среди ночи, весело жевали, фыркали и перекликались низким, ласковым ворчаньем, словно благодарили спавших хозяев за отдых. Они заслуживали его - наши лошади-солдаты, за последнюю неделю отмахавшие до трехсот километров, ночами без устали тянувшие по грязной, неустоявшейся, кочковатой весенней дороге тяжелый обоз с боеприпасами, продовольствием и ранеными. Но не из жалости, видимо, давал нам Ковпак эту передышку. Мне казалось, что и кони понимали это. В ласковом перефыркивании слышен был добрый солдатский призыв: "Готовьсь, братцы, готовьсь. Отдыхай, пока можно, а завтра марш-марш!.."
Я бродил ночью улицей незнакомого села и думал: "Хорошо людям... они знают лишь то, что отдых дается им перед новым тяжелым переходом. Да и то знают ли?.. Хорошо солдату. Он знает, что воевать надо, а если надо, то уж лучше воевать под началом командиров, которым веришь, таких, которые никогда не подводили тебя под пулю без нужды". И я вспомнил слова Кольки Мудрого, сказанные еще во время рейда к Днепру, в первые дни моего пребывания в отрядах Ковпака:
"Вот сидят дед Ковпак и комиссар Семен Васильевич и маракуют насчет моей жизни и дел моих солдатских. И еще ни разу не было, чтобы они в своих мыслях маху дали. Вот оно и понятно, откуда у меня, у Кольки Мудрого, смелость берется".
Да, вот откуда смелость... Вера в своего командира на войне значит многое, а в войне партизанской еще больше. И как трудно должно быть человеку, на чьи плечи люди складывают эту почетную, но тяжелую ношу... Давай спать, хлопцы, ведь сами Ковпак и Руднев насчет нашей жизни маракуют, и еще не было ни разу, чтобы они в этом деле маху дали...
Лошади пофыркивали, часовые и патрули негромко позвякивали оружием. Заставы, вероятно, подошли к своим местам. Откуда-то, из чащи леса, изредка доносились еле слышные одиночные выстрелы. Намечая заставы, мы с Базымой наиболее сильную выставили под самый Радомышль. От преследовавших нас по пятам коростеньских частей, с севера, отряд прикрылся рекой, а в Радомышль легко могли быть подброшены войска из Житомира. Киев все еще был для меня загадкой.
Под Радомышль в село Березницы вышла заставой четвертая рота Пятышкина - директора средней школы города Путивля. Базыма не без основания звал его "коллега".
Я так и не уснул этой ночью, в неясной тревоге болтаясь по улицам Крымка. На рассвете зашел в хату и только стал умащиваться на отдых рядом с Коробовым, как часовые подняли шум. Прямо по улице катила машина. Пулеметчики комендантского взвода, Гаврилов и Кириллов, уже поставили в воротах ручник, но с машины крикнули пароль и затормозили у штаба. Машина - обыкновенная полуторка "газ" - была захвачена четвертой ротой в Березнице еще ночью. Но, выполняя мое требование обязательно достать "языка", который сейчас необходим был до зарезу, Пятышкин задержал ее до утра. Он надеялся, что "язык" сам придет к нему в руки и его машиной доставят в штаб молниеносно и вполне комфортабельно. Расчет его оказался верным. Действительно, только рассвело, как прямо на секреты, выставленные ротой, напоролся человек в штатском, но с оружием. Когда хлопцы заговорили с ним, он отрицательно замотал головой и забормотал:
