Робер Амбелен - Иисус, или Смертельная тайна тамплиеров

«Петр сказал торговцу: „Вот Наш Господь, пойди и скажи ему, на что ты согласен в отношении нас“.

Тогда торговец сказал Иисусу: „Привет тебе, сильный и достопочтенный человек, похоже, ты человек важный и хорошего рода“.

И торговец глянул на лицо Фомы. Он нашел, что тот ближе к расцвету лет, чем Матфей. Он сказал: „Получи плату за него и отдай его мне“. Иисус сказал ему: „Дай мне за него столько фунтов золота“. И торговец согласился. Он сказал Иисусу: „Напиши мне расписку“. Иисус написал: „Я признаю, что продал своего человека…“»

Здесь фрагмент обрывается. Вполне очевидно, что это не воскресший Иисус продает Фому, получает взамен «n» фунтов золота и составляет акт о продаже. Но вполне вероятно, что это делал Симон Петр с согласия загадочного taoma.

Ведь для закона рабы не существовали. Они были не чем иным, как личной собственностью, наравне с домашними животными, скотом, птицей. Торговец или господин, пересекая границу, указывал лишь такое-то число рабов мужского пола и такое-то рабынь женского, платил пошлину пропорционально этому реальному объему живого и движимого имущества, только и всего. Но гражданской личности у этих существ не было. Пока Нерон не отменил древние жестокие обычаи, торговец или господин был властен над жизнью и смертью своих рабов: больных рабов можно было бросать на обочине дороги или изгонять из города.

Но зато загадочный taoma благополучно пересек границы тетрархий, не опасаясь ничего. Потом, если ему хватило смелости (а у зелотов ее было достаточно), он бежал, несмотря на страшные наказания, предусмотренные для пойманных беглых рабов. Впрочем, у него был и другой шанс — что на месте назначения его выкупит еврей из той же секты, если можно было предупредить местную зелотскую общину. И в этом нет ничего невозможного.

Впрочем, надо отметить, что использование загадочного близнеца дало возможность для «явлений» трехмерного Иисуса, который ест и пьет (еще бы), чего призрак действительно не мог бы делать. Ведь прожевывание и глотание предполагают наличие органов пищеварения, а те в свою очередь — органов выделения.

Так вот, после мнимого «вознесения» Иисуса на небо явлений или, скорее, трехмерных «материализаций» больше не было.

Загадочный taoma исчез, чудеса такого рода прекратились. Когда Савл на пути в Дамаск якобы услышал голос Иисуса, исходивший из источника яркого света, это уже не была трехмерная материализация.

И в последующей истории христианства видения Иисуса верующим в состоянии экстаза или мистикам в трансе были крайней редкостью и всегда субъективными. Иногда они происходили во сне. Но уже никогда никто не видел, чтобы Иисус являлся, садился за стол, ел и пил, заставлял прикасаться к своим рукам и ногам. И легко понять почему[154].

Несомненно, христианские ритуалы и культ за столько веков создали мыслеформу, эгрегор, мало-помалу приобретший облик, лицо, молодость идеального Иисуса, воображаемого верующими массами. И вполне очевидно, что этот эгрегорический Иисус не имеет ничего общего с историческим, деятельность которого проанализирована в этой работе. Некоторые экстатики, наделенные даром ясновидения, способны даже визуализировать его. Будучи мыслеформой, мощным психомагнетическим агломератом, как все эгрегоры, он может реагировать и проявляться. Парапсихологи имеют в этих сферах уже столь давний опыт и столь давние свидетельства, что оспаривать их невозможно.

Но такие проявления, относящиеся к «измерению», которое очень плохо знакомо нашему миру, никак не связаны с возможными реалиями. И когда мы читаем у Луи-Клода де Сен-Мартена, что «Королевские кресты», обладатели высшей степени у «Избранных коэнов», в ходе своих магико-теургических церемоний вызывают того, кого они называют «Восстановителем», наш здравый смысл протестует. Ведь если Иисус — на самом деле Логос-Творец, если он — Сын Всевышнего, можно ли представить, чтобы он был обязан повиноваться заклинаниям, призывам и воскурениям и покорно соблюдать все священные правила кружков заклинателей?

Напротив, если в этом таинственном другом «измерении» существует лишь самый банальный эгрегор, мыслеформа, которую в течение веков постепенно создавало благочестие миллионов верующих, тогда воплощение подобных оккультных феноменов вполне возможно: ведь то, что ученики Мартинеса де Паскуалиса, как они верили, материализовали и заставляли действовать во время своих сеансов, — не что иное, как эгрегор. Мыслеформа, намагниченная ритуальными приемами мартинесовской теургии, становилась доступной для органов чувств операторов, тем более если они достигли последних и высших степеней «Избранных коэнов», а к этим приемам добавлялось действие ритуальных воскурений сильных галлюциногенов, таких как дурман, белый мак и черный мак. В этом можно убедиться, прочтя рукописную «Тайную инструкцию для Королевских крестов».

Наконец, что касается псевдовознесения Иисуса, его лишают всякого правдоподобия многочисленные противоречия в канонических Евангелиях. Судите сами.

1. У Матфея (28:16–20) Иисус покидает своих учеников в Галилее, на горе. И не сказано ни слова о вознесении.

2. У Марка (16:6-20) говорится о встрече в Галилее и вознесение происходит, но не сказано где.

3. У Луки (24:50–53) вознесение происходит, но на сей раз в Иудее, в Вифании, близ Иерусалима.

4. У Иоанна (21:1-25) Иисус покидает своих учеников в Галилее, но уже не на горе, а выйдя на берег из рыбачьей лодки Симона Петра, на побережье Тивериадского моря, и о вознесении ничего не говорится.

А ведь между вознесением в Вифании и вознесением в Тивериаде или на горе (Гамала) 110 километров по прямой, то есть около 150 километров по дороге.

Можно ли представить, чтобы апостолы не запомнили точное место расставания с Иисусом после подобного пешего перехода? Можно ли представить, чтобы два евангелиста забыли о таком чуде, как вознесение Иисуса в воздух у них на глазах?

Значит, дело было не так, как столь противоречиво и несвязно рассказывают нам. Если это еще вызывает сомнения, достаточно обратиться к стиху Матфея, упоминающему один странный нюанс: «Одиннадцать же учеников пошли в Галилею, на гору, куда повелел им Иисус, и, увидевши Его, поклонились Ему; а иные усумнились. И, приблизившись, Иисус сказал им…» (Матф., 28:16–18).

И речь резко переходит к обещанию, которое он дает им: «И се, Я с вами во все дни до скончания века» (Матф., 28:20).

Итак, увидев его при полном свете на вершине горы, они поклонились из уважения к своему легитимному царю. Но тем не менее они совсем украдкой глянули на него, и то, что они увидели, вызвало у них сомнения. Это не был в точности привычный Иисус, в чем-то он отличался; имитация ран была несовершенной; некоторые стигматы страстей отсутствовали; и, может быть, близнец не был полным двойником Иисуса.

Следствие этого сдержанного сомнения — вежливая, но характерная нерешительность.

Глава XXIII. Искупление

Ибо Я милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжений.

Виктор Гюго очень хорошо поставил проблему: «Искупление — это Бог Справедливый, заставляющий страдать Бога Невинного, чтобы умилостивить Бога Доброго».

Примерно как если бы снисходительный учитель, устав наказывать дерзких и неугомонных учеников и придя от этого в отчаяние, закатил на их глазах показательную трепку единственному почтительному и послушному ученику, чтобы получить возможность отменить все наказания шалопаям, потешающимся при виде этого зрелища.

Но — скажет верующий читатель — это же сам Бог в своей бесконечной любви занимает место человека, жертвует собой и страдает вместо него. Пусть так, допустим. Значит, благодушный учитель закатил трепку самому себе на глазах и к великой радости шалопаев, покатывающихся со смеху.

Поставить проблему — значит выделить ее неправдоподобные стороны.

Классическому иудаизму, и прежде всего саддукеям, было чуждо представление об упадке душ и о их восхождении к Истоку. Это понятие было присуще александрийскому гностицизму, и, похоже, впоследствии его усвоили и очистили ессеи.

Это восхождение к Плероме, сквозь сферы и вопреки сопротивлению архонтов, требовало ритуала теургической формы, а также аскезы. Его должна была совершить сама душа, конечно, при помощи тела, но фактически одна. Во всяком случае, кровавое человеческое жертвоприношение никоим образом не могло освободить все человеческое сообщество в целом. Требовать столь варварского акта было бы недостойно Всевышнего Бога, и в высшей степени несправедливым было бы освобождать тех, кто ничего для этого не сделал, да и не слишком об этом беспокоился.