Коллектив авторов - Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
В предисловии к последнему из этих трудов автор заявлял, что предметы его исследования, «по ближайшему отношению к мифам и поверьям, к внутренней Истории и Древностям народа, составляют часть Археологии»[789]. Что не мешало ему обосновывать свой интерес к этой теме ссылками на авторитет Шлёцера, Карамзина и митрополита Евгения (Болховитинова), которые, по словам Снегирева, говорили «о важности и необходимости исследования сего предмета». Но здесь же, хоть и не в явном виде, он отступал от историографической традиции, освященной перечисленными именами. Буквально в двух словах сообщив об использованных и неиспользованных письменных источниках, он замечает: «Как старинные обычаи живут более в народе, чем в книгах, то я сбирал местные об этом сведения и живые предания посредством переписки или путешествия по России»[790]. М.Я. Диев и стал для Снегирёва едва ли не основным корреспондентом – поставщиком местных сведений о пословицах, загадках, праздниках и обрядах. Его имя с благодарностью упоминалось автором в предисловиях к названным трудам. Кроме того, благодаря содействию этого любителя древностей Снегирёв получал интересующие его материалы от знакомых, разделявших увлечение нерехотского священника, – например, В.А. Борисова из Шуи и С.В. Кострова из Галича[791].
М.Я. Диев, с энтузиазмом осваивая новую в деле изучения русской старины область, как и Снегирёв, не был склонен противопоставлять свои занятия интересам, господствовавшим в отечественной историографии в прежние времена. В письме своему московскому покровителю от 12 марта 1832 года по поводу полученного второго выпуска сборника пословиц он так определял преемственность замыслов Снегирёва по отношению к прошлому:
Россияне Карамзину одолжены верным описанием деяний наших предков, но мысли и чувствования наших предков, которые более и лучше всего убереглись в пословицах и поговорках, едва ли где так живо изображены, как в сочинении Русские в пословицах, и тем оно ближе для всякого Русского, что в сей картине каждый видит портрет собственный или дедов[792].
Попутно Диев трудился над собственными сочинениями, многие из которых были посвящены костромской истории. Его письма к Снегирёву изобилуют подробными описаниями как самих этих работ, так и попыток добиться их публикации, в большинстве своем безуспешных. А те немногие сочинения, которые все же доходили до читателя, ценились, главным образом, благодаря все тем же местным сведениям и наблюдениям, привлекшим в свое время внимание Снегирёва. Его оригинальная интерпретация же этих материалов уже в середине XIX века казалась современникам безнадежно устаревшей.
Последняя прижизненная статья М.Я. Диева «Какой народ в древние времена населял Костромскую сторону, и что известно об этом народе?», появившаяся на страницах «Чтений в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете» в 1865 году[793], вполне обнаружила изъяны исследовательских методов ее автора. Известный петербургский нумизмат-ориенталист В.Г. Тизенгаузен, поместивший в «Известиях Императорского археологического общества» рецензию на издание московского общества, не оставил камня на камне от построений нерехотского любителя древностей, тщившегося на основании поверхностных историко-филологических и археологических наблюдений доказать тождество летописной мери и упоминавшегося у Геродота племени невров. Среди незатейливых аргументов Диева особенное внимание критика привлекла забавная, на его взгляд, интерпретация случайно обнаруженного в земле, «под горою села Туровского», медного идола, представлявшего собой мужскую, как можно было догадаться по отчетливо обозначенным половым признакам, фигурку. Опираясь на местный топонимический материал и аналогии из языка офеней, священник-археолог пришел к заключению о распространенности среди обитавших здесь некогда племен мери почитания Тура, бога сладострастия. Над этими и подобными им выводами Тизенгаузен и не упустил возможности поиронизировать[794].
Секретарь Общества истории и древностей О.М. Бодянский ввязался было в полемику с не в меру ироничным, как ему показалось, рецензентом. Проявленный Тизенгаузеном интерес к пикантным подробностям он трактовал в «Объяснении» как бестактность и свидетельство дурного, «бурбонского» вкуса[795]. Однако на последовавшую затем от оппонента оценку статьи Диева как попросту плохой Бодянский так и не смог возразить по существу[796].
Редкость настолько откровенных отрицательных отзывов в отношении работ исследователей из провинции объясняется не столько отсталостью Диева по сравнению с его собратьями по увлечению, сколько нежеланием последних ставить свои построения под удар критики. Большинство из них добровольно устранялось от решения сколько-нибудь претенциозных задач синтетического свойства, довольствуясь либо ролью подручных у столичных ученых, как это удачно получалось у того же нерехотского священника, либо ограничивая свои научные изыскания участием в своего рода инвентаризации русских древностей (каковая начиналась в то время силами столичных и провинциальных любителей старины). Результатами этой «инвентаризации» стали получившие в середине XIX века небывало широкое распространение публикации всевозможных грамот местного происхождения, описания церквей и монастырей, а также их собраний и т. п.
Необходимость проникновения во «внутренний быт», продиктованная логикой развития исторической науки в России, способствовала возрождению анкеты как продуктивной формы взаимодействия столичных и провинциальных ученых. Об этом убедительнее всего свидетельствует успех этнографической программы Н.И. Надеждина, текст которой в 1848 году был разослан от имени Русского географического общества по различным губернским и уездным инстанциям, а также учебным заведениям. В течение последующих пяти лет в Этнографическое отделение Общества поступило более 2000 ответов. Несмотря на то, что многие из них носили формальный характер и не удовлетворяли предъявляемым научным требованиям, профессиональные исследователи народности оказались перед лицом такого массива сведений, обработать который им было не под силу[797]. Для ученых из провинции работы в русле надеждинской программы означали не только расширение проблемного поля их исследований, но и появление новых соблазнов уйти от решения принципиальных задач изучения местной истории, предполагавших самостоятельные анализ и обобщение, в строго очерченное извне пространство описательных ответов на заданные вопросы.
Впрочем, в российской историографии 1830–1860-х годов существовала и иная модель взаимоотношений, не так жестко связывавшая исследовательскую инициативу любителей древностей из уездных и губернских центров. Ее олицетворением стал М.П. Погодин, не одно десятилетие выказывавший живейший интерес не только к археологическим наблюдениям своих многочисленных корреспондентов из провинции, но и к проблеме исторического самосознания на местах в целом.
Пробуждению интереса Погодина к местной истории в немалой степени способствовала поездка по Русскому Северу П.М. Строева в рамках его знаменитой Археографической экспедиции. Возвратившись из этой поездки осенью 1829 года, он представил в Академию наук отчет, где, помимо достижений чисто археографического порядка, были изложены выводы из «наблюдения местностей, особенно любопытного и поучительного». Археограф утверждал, в частности, что
двиняне, онежане, пинежцы, вожане мало изменились от времени и нововведений: их характер свободы, волостное управление, образ селитьбы, пути сообщения, нравы, самое наречие, полное архаизмов, и выговор невольно увлекают мысль в пленительный мир самобытия новгородцев.
И даже больше того: «Двина и Поморие суть земля классическая для историка русского»[798]. От Строева досталось «нашим историкам – сидням столичным», которые
довольствуются из летописей и дипломов одними событиями, но черты прежних нравов, народного характера, образа действий внутренних и внешних, физиономия театра происшествий и общежития – все это (для них) вещи сторонние, малопостижные.
Поэтому, на его взгляд, нет ничего удивительного в том, что «в историях Российских… часто находим смесь фантастических рассказов, преувеличения, чего-то полуримского, а еще чаще празднословия!» Но археограф указывает и выход из этого неудовлетворительного состояния: «Познание местностей, особенно девственного севера, приложенное к преданиям и документам старины, способно озарить наше Дееписание живым светом истины. Сюда, опытные наблюдатели!» – таким призывом завершил он свой «очерк успехов восьмимесячного странствия»[799].
