Лев Анисов - Иезуитский крест Великого Петра
В Стародевичьем монастыре, в старой соборной церкви, где похоронены были почти все великие княжны, царицы и царевны русские, обрела вечный покой и сестра государя. В головах церкви, рядом с могилами супруги великого князя, Софьи Витовтовны, и обеих жен Иоанна III — Марией Тверской и Софьей Палеолог, теперь стояла и ее гробница.
Государь, похоронив сестру, казался безутешным. Ему бы надлежало выехать из Москвы, где все напоминало о невосполнимой утрате; этого надеялся Остерман, о том просил граф Вратиславский и дюк де Лириа. Не знал государь, что того ради они пошли на подлог, изменив текст письма, пришедшего из Вены от императрицы и герцога Евгения Савойского.
Но Долгорукие обще с другими боярами не любившие Петербурга, умели отклонить исполнение сих просьб. Услужливый князь Алексей Григорьевич Долгорукий, для рассеивания грусти Петра II, начал ежедневно приглашать его в Измайлово, что не за горами, то погонять зайцев, то потешиться над волками.
За охотою проходило время.
К сему развлечению присоединилось вскоре и другое: завтраки в Горенках, подмосковной князя Алексея Григорьевича, не лишенные присутствия его дочери, княжны Екатерины Долгорукой, «красавицы, пленявшей стройностью стана, белизною лица, глазами томными, очаровательными». Долгорукие ревниво наблюдали императора и не любили окружать его иначе, как своими родичами.
Первопрестольная столица по целым неделям, а то и месяцам сиротела без своего надежи-государя или, как писал М. Д. Хмыров, «по временам, приходила в негодование от буйной ватаги молодцов, бурею проносившихся по ее улицам и насильно врывавшихся в мирные домы, хозяева которых узнавали в предводителе ватаги царского фаворита, князя Ивана Долгорукого, «гостя досадного и вредного». Любимец государя, по слухам, получив отказ от цесаревны Елизаветы, пустился во все тяжкие. Он, правду сказать, был большой любитель прекрасного пола. С отцом он вздорил, даже не ладил. Остерман лавировал между ними: слушал со вниманием князя Ивана, когда тот жаловался на родителя, но показывал участие и отцу, когда тот говорил барону о проказах сына. Князь Алексей Григорьевич в глаза называл Остермана первым умницей в свете и своим лучшим другом, а за глаза проклинал его и считал злейшим врагом. С венценосным питомцем своим барон почти не встречался. Верховный Тайный Совет перестал заседать. Апраксин умер, другие сказывались больными.
Москвитяне могли видеть государя только тогда, когда он, укутанный в шубу, выходил из теремов царских и, сев в сани, мчался в обычный свой путь, в Горенки.
— Сейчас важно наше возвращение в Петербург, — говорил дюк де Лириа фавориту, — оно полезно царю, монархии, потому что его величество лично будет видеть завоевания своего деда и свой флот, который может погибнуть, если двор долгое время будет оставаться в Москве. Наконец — вашему дому, Долгоруких, потому что, не дай Бог, если воспоследствует какое-нибудь несчастье с царем, вы все погибли, ненависть завистников ваших такова, что вас передушат всех. Но случись это роковое несчастье с царем в Петербурге, они не рискнут там. Народ там вовсе не так силен.
«Иностранному министру нельзя не удивляться дружбе и согласию герцога Лириа, фаворита и Остермана, — извещал в реляции от 16 января 1729 года Иоан Лефорт. — Против обыкновения они видятся каждый день, предпринимают различные прогулки, во время которых, вероятно, господствует полная откровенность. Можно сказать, что герцог вообще любим… Виновником соединения любимца с Остерманом справедливо считают герцога».
Остерман, казалось, ничего не делал помимо дюка де Лириа, а тот советовался с любимцем. Оба, однако, сомневались в благонамеренных действиях князя Ивана Долгорукого. И оба считали, что Россия на пути к «небытию», то есть к замкнутости Московского царства.
30 марта 1729 года в Москве случилось важное происшествие. В тот день, при большом стечении народа, четвертовали дьячка Ивана Григорьева за составление дерзкого письма, в котором, в частности, были такие строки: «…в Российском государстве умножение всякого непотребства и зла преисполнение от высших господ». Иван Григорьев звал народ подняться «за веру христианскую против господ и афицеров». Царю же предсказывал: «А сей владеющий Россией император не долгожизнен, скоро умрет».
Слова его оказались пророческими.
В апреле Долгорукие отправили, под удачным предлогом, князя Бутурлина из Москвы на Украйну, в армию. Бутурлин, доселе поддерживавший князей Голицыных, навлек на себя своими поступками гнев императора и был главною причиною охлаждения его и к цесаревне Елизавете. Та бежала императора. «Голицынская партия, думавшая упрочить за Елизаветою Петровною исключительное доверие и силу у государя, и чрез то утвердить свой собственный вес, легкомыслием и высокомерием своим способствовала только еще к большему обессилению Цесаревны и приготовила собственное свое падение, — заметил К. И. Арсеньев. — Все остальное время Царствование Петра II Голицыны не имели уже никакой значительности политической и уклонились от дел; поле единоборства осталось за Долгорукими».
Было ясно: двор в Петербург не воротится. Фаворит охладел к этой мысли, тяготел к родственникам. Князь же Василий Лукич, идеолог, можно сказать, долгоруковского дома, занимался только интригами, стараясь, чтобы двор не возвращался в Петербург, и этого дюк де Лириа не мог скидывать со счетов и потому закладывал то в свои расчеты.
Самое время сказать о его новом знакомом — аббате Жюбе, свидания с которым переменили ход многих дел.
Аббат Жюбе прибыл в Москву 20 декабря 1728 года, как воспитанник детей княгини Ирины Петровны Долгорукой, принявшей, напомним, в Голландии католическую веру и теперь возвратившейся на родину. Жюбе был тайным агентом Сорбонны, которая после двухлетнего рассмотрения вопроса о миссии в Россию решила послать его туда по совету докторов Сорбонны Птинье, Этмара, Фуле и других, дала ему верительную грамоту от 24 июля 1728 года и облекла полномочием вступить в переговоры с русским духовенством о соединении церквей.
Архиепископ Утрехский, направляя Жюбе в Россию, возложил на него чуть ли не епископские полномочия.
Аббат был уже человек пожилой (ему было 54 года) и ловкий на все руки. Ко всему, достаточно твердый в своих убеждениях. Рассказывали, когда он был кюре в Ансьере, однажды отказался начать богослужение прежде, чем маркиза Парабер, любовница регента, не покинет церковь. На жалобу красавицы регент только сказал: «Зачем она ходила в церковь?» Жюбе был духовником Ирины Долгорукой и через нее вскоре познакомился и сошелся с родственниками ее мужа, Долгорукими, которые принялись покровительствовать ему и с ее родными братьями, князьями Голицыными. Он старательно выставлял напоказ свою безупречную жизнь, свою воздержанность, наконец, знания, для того, чтобы сильнее был контраст с тем, что русские привыкли видеть у себя перед глазами. «Этот достойный пастырь, — по словам современника Бурсье, — соединял с вкрадчивым обращением манеры, способные, для привлечения умов. Каждый искал сообщества и беседы со столь любезным иностранцем и считал за честь быть знакомым с ним». В Москве аббат Жюбе нашел себе сильного покровителя и в испанском посланнике дюке де Лириа. Тот, узнав о замыслах Жюбе, взялся их поддерживать разными происками (как удачно заметил один из историков), а для ограждения его безопасности выдал аббату 1 марта 1729 года письменный вид, что он посольский духовник. Герцог де Лириа был уполномочен своим двором именовать Жюбе капелланом испанского посольства, с дозволением жить у княгини Долгорукой.
Аббат создал очаг католической пропаганды в древней русской столице.
«Чтобы иметь более возможность вести удобнее великое дело, — замечает Бурсье, — и составить проекты, которые могли бы быть приняты, Жюбе убедил брата княгини Долгоруковой, князя Голицына, уступить посланнику свой прекрасный загородный дом. Здесь, в величайшей тайне, составлена была записка, доказывавшая духовные и мирские выгоды от соединения церквей…»
Жюбе написал два «мемуара»:
— о иерархии и церковных книгах Московии;
— о способах обращения греков в унию.
Написал он их в то время, когда Верховный Тайный Совет разрабатывал и принимал срочные меры против католической пропаганды. В то время 18 человек в Смоленске, на польской границе, сделались католиками. Едва в Москве узнали о том, их тотчас же схватили и силою заставили возвратиться к русской религии. Один из них был тверже других в католической религии, ему хотели отрубить голову; но наконец и его склонили, подобно другим. Всех их сослали в Сибирь, где оставили, пока не раскаются в своем отступничестве от веры православной и не возненавидят религии католической.
Неудивительно, что в официальных письмах дюка де Лириа, в конфиденциальных, в его «Записках» имя Жюбе не упоминается, как не говорится о миссионерской деятельности самого посланника и его духовника — капеллана испанского посольства доминиканца де Риберы.
