Маремьяна Голубкова - Мать Печора (Трилогия)

Мечутся олени - то к студеной озерной воде, то к узким пластовинкам снега в разлогах, оттуда к сопочным вершинам, где мог подуть ветерок с моря.

На стоянке кто чем мог, тем и помогал. Пастухи берегли стадо, чтобы не разбежалось, мы с Татьяной да с начальницей костры поддерживали. Леонтьев гонял Черного за оленями, когда они от стада откалывались. А Саша оленей оглаживал да опахивал, будто он мог все стадо от комаров уберечь.

Час ли, два ли побились, Зубатый и говорит:

- Загоним оленей в озерко.

На том и согласились. Олени в воду с охотой забрели. Забрели по шею в воду и стоят там, пофыркивают. Успокоились, видно, стало им легче.

Мы Зубатого благодарить готовы. А он нам говорит:

- Идите спать. Лишний человек оленей пугает...

Спать-то мы легли, но весь остаток ночи слышали, как пастухи и собаки воевали с оленями.

7

Разбудил нас утром Петря:

- Давай вставай! Неладица у нас.

Переполошились мы, вскочили. На Петре лица нет.

- Олени сбежали...

- Все? - спрашиваем мы в один голос.

- Да десятка три, - говорит, - задержали.

- А где они?

- Да вон, к саням да к кустам привязали.

Оделись мы, вышли из палатки и глянули на свое погромленное становье.

Видим мы - в кустах стоят и лежат привязанные олени. И такие они замученные, будто их всю ночь били, а потом по грязи волочили. Пересчитали мы их - тридцать два оленя вместо прежних ста тридцати.

Про пастухов мы не спрашиваем, знаем, что они догонять оленей поехали: каждую ночь дежурили две легковые упряжки, а на санях даже продукты на всякий случай были положены на двое-трое суток.

Просим мы Петрю рассказать, как было дело.

А он Зубатого винит:

- Выдумал тоже - оленей купать! Они кормиться хотят, водой сыты не будут, а как из озера вышли, комар-то на мокрых и насыпал. Тут с моря ветер нанесло. Почуяли олени холодок и взяли волю: головы заломили, носы на ветер - да и прощай. С собаками едва мы этих-то откололи да выимали.

- Что же с этими делать? - спрашивает Леонтьев. - Отпустить - туда же убегут. На привязи держать - от комаров да от голоду сдохнут.

- Думать надо, - говорит Петря.

Думал он и час, и два - и надумал. Стреножил оленей и пустил пастись. Олени не столько едят, сколько рогами в веревках путаются, но и то хорошо - хоть далеко не уходят.

День прошел, а мы обед не варили, ночь прошла, а мы постелей не стелили. Но все еще надежду не теряем:

"А вдруг да вернутся олени?"

Утром в палатку Петря снова голову просунул.

- Олень пропал, - говорит.

- Убежал?

- Комар задавил.

Всей палаткой пошли мы за Петрей. У ближней сопки в кустах бродили и лежали стреноженные олени. Один из лежащих голову закинул и не шевельнется. Глаза остекленели, ноги вытянуты.

- Может быть, это сибирская язва? - спрашивает Ия Николаевна.

Петря, не говоря ни слова, вынул нож, отсек оленю рог и подает нам. И видим мы, что в оленьем рогу ни кровинки нет, один белый-белый хрящ: всю кровь оленя выпили комары. Теперь ни один комар не лез к нему в шерсть: чуял, что тут больше нечем поживиться.

Еще с десяток оленей лежали на земле, и нам страшно стало: не то эти олени отдыхают, не то подыхают...

8

На четвертый день воротился Михайло, пришел пешком, грязный, голодный. Попил да поел с дороги и поделился с нами нерадостными вестями.

- Оленей, - говорит, - не могли догнать. Сперва они в виду бежали. До Нямды доехали, подсаночные вовсе пропали, ног волочить не могут. Бросили их, пешком пошли. День шли - видно, где олешки бежали: где в болотах след, где мох вырван, где куст оборван. А потом вовсе из глаз пропали. Вот, едва дошел...

- А Зубатый?

- Дальше пошел. Говорит: "Три дня ждите: найду - приеду. Через три дня не дождетесь - вовсе не приеду".

Пришлось нам еще три дня лежать да ждать.

Пошли тут споры да разговоры. Петря говорит:

- В Воркуту ворочаться надо. Олени малы, да и те падут. А без оленей по тундре никуда не ускачешь. На лодке всеми людьми да всем грузом - вниз по порогам да вверх по рекам - не уплыть. Осень в тундре захватит пропадем. Надо к Воркуте податься. И никто нас не осудит.

А Леонтьев говорит:

- Вернемся - сами себя должны мы осудить. С какими мы глазами к Александрову явимся? Что ему скажем?

- Ну, а что вы предлагаете? - спрашивает Леонтьева начальница.

- Вперед идти. До рек здесь недалеко...

- До Сядей-Ю вовсе близко, - говорит Михайло.

- Ну а вода нас до Сарамбая донесет, - говорит Леонтьев. - Лодку по порогам я водить умею. Не влезет груз в лодку - плот сплотим.

Начальница усмехается:

- Из чего это вы плот делать хотите?

- Из нарт, - говорит Леонтьев. - Александров нас отправлял, что говорил?! "Что хотите и как хотите делайте, а задание должно быть выполнено". Значит, нам обратная дорога закрыта.

- На замок закрыта, - соглашаюсь я.

- Я на фронте, - говорит Саша, - тоже не любил обратно ходить.

- Сядей-Ю вовсе близко, - твердит Михайло.

Начальница говорит:

- Раз назад нельзя, так и я вперед согласна. Только вы, мужчины, понимаете, за что беретесь?

И начинает подсчет:

- Вот, - говорит, - мы только сто километров искружили, а впереди, смотрите: река Сядей-Ю - добрых сто километров наберется, да Тар-Ю на нашем пути - пятнадцать-двадцать, да Коротайка до Сарамбая - почти двести, да Сарамбай - больше ста, да Талата - больше ста. Всего больше полтысячи километров. Теперь столько же на боковые пути, на ручьи да речки, прибавьте. Вот и тысяча.

- Кроме Сарамбая, нам везде вниз по воде плыть, - говорит Леонтьев. В стороны по ручьям, наверно, не очень далеко заходить будем, пешком можно. Надо осилить.

А начальница еще предостерегает.

- Всего, - говорит, - труднее последние двести километров по Сарамбаю и по Талате. Сарамбай, может быть, совсем сухой. Ты не бывал на нем? спрашивает она Михаилу.

Тот головой крутит.

- А если сухой Сарамбай, - говорит Ия Николаевна, - придется нам лодку бросать и всем пешком идти. И мало того - продукты, палатку, все снаряжение нести.

Подумали Леонтьев и Саша, друг на друга поглядели и говорят:

- Надо выдюжить.

Леонтьев успокаивает:

- Нам только Сарамбай пройти, а там все оставим и с одной меховщиной на Талату выскочим. В Талату пройдем - с Синькина носа за имуществом на оленях по первому ледку съездим.

На том и порешили.

Леонтьев рассчитывает:

- Лодка подымет тридцать пудов. Больше этого ничего и не возьмем. На этих заморышей больше пяти пудов не положишь. Значит, нам нужно взять шесть грузовых нарт. На шесть нарт - двенадцать оленей. Да в легковые: Петре - пять, Михайлу - пять, тебе, Романовна, - четыре хватит. Выходит, всего двадцать шесть оленей поедет. А у нас их двадцать девять. Трех - на пристяжку к слабым.

- Один вовсе больной, худа пособка, - говорит Михайло.

- Оставим здесь отдыхать. Татьяна посмотрит.

Решено было Татьяну с чумом не трогать с места. Михайлу мы брали провожать нас до Сядей-Ю, он должен был оттуда сразу же пешком воротиться, а Петря - оставаться у Сядей-Ю оленей пасти, пока Зубатый не приведет обратно беглых оленей.

И вот снова едем мы по тундре. Ведет наш аргиш на этот раз Михайло. Откуда-то у парня взялся и ум и толк; видим мы, что не худо он знает эти места, будто он тут и родился. Обменили парня да и только.

"Не иначе, - думаю, - раньше он Зубатого боялся..."

Долго ли, коротко ли мы карабкались - к какому-то разлогу приползли. Где-то под высоким стоячим кряжем издалека пошумливала не то речка, не то ручей.

Михайла начал выпрягать оленей. Пока грелись чайники, мы обошли стоячий кряж и спустились к берегу. Не развеселила нас долгожданная речка: добрый ручей больше этой реки. Тут же мы перешли по камушкам на другой берег, набрали там мелких сухих дровишек (мы их мелкотьем зовем) и вернулись к палатке, повесив головы. Думали мы, что по Сядей-Ю корабль пройдет, а тут и лодкой не проехать. Пешком иди - ноги не замочишь.

- Придется вниз по берегу ехать, - говорит Ия Николаевна, - через день-два, может, и лодку на воду спустим.

- Не надо вниз, - говорит Михайло, - тут большой заворот у реки. Прямо - десять верст, берегом - тридцать.

В дороге не начальница за главного, а ясовей. Посидели курители, кто курит, кто нюхает, - потолковали. А я хожу по тундре да брожу. Ягод, вижу, много будет, но еще не созрели. У брусники ягодка еще только-только в цветочке зародилась, у вороницы - с мелкую дробинку, у голубицы - с горошину. Одна морошка, на прямых своих сторожках из пакулей красную головку показала.

"Скоро, - думаю, - морошечное время подойдет. Пойду я тогда по ягоды". Морошку брать - праздничная работа. На морошечники куропти налетят, гуси набегут, ворона и та прилетит. Ворона ни от чего не откажется, всякую пропасть жрет, а жирной да мясной никогда не бывает.

Когда переезжали мы Сядей-Ю, никто ноги не подмочил. Я смеюсь:

- Вот и я первый свой сухой переезд переехала. Не купалась и не тонула, а река сзади осталась.