Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг. - Майкл Джабара Карлей
До сих пор существует мнение, что в межвоенные годы советской внешней политикой занимался Коминтерн, и в ней главенствовали идеи мировой революции. Концепт «национального интереса» не очень активно использовался в Москве[6]. Но эти утверждения легко опровергаются при внимательном изучении советских архивов. После укрепления Сталиным своих позиций Коминтерн отошел на задний план. Он все еще существовал, по-прежнему пытался руководить зарубежными коммунистическими партиями и также раздражал Запад, но все же уже меньше, чем раньше. Если где-то вспыхивало сопротивление французскому или британскому колониализму, Министерства иностранных дел Франции и Великобритании обвиняли в этом Коминтерн. У Литвинова на этот счет был дежурный ответ, что сопротивление в колониях растет и без всякой помощи Коминтерна. В самом деле, неужели СССР стал бы оправдывать колониальные империи? Забегая вперед, скажем, что такой вопрос возник всерьез в октябре 1935 года, когда Италия вторглась в Абиссинию… Постепенно к Коминтерну стали привыкать даже капиталисты. Он был как камень в резиновом сапоге, который нельзя вытряхнуть, пока не выберешься из болота. Западные страны и открыто, и в кулуарах полагали, что СССР должен отказаться от социализма и перейти к капитализму, как все остальные страны. Но с чего бы Сталину и его коллегам принимать такое решение? А капиталисты сами были готовы отказаться от капитализма?
В 1930-е годы Коминтерн иногда еще стоял на страже советских национальных интересов, например, во время Гражданской войны в Испании, хотя в НКИД по этому поводу велись споры. В отношениях все еще сохранялось небольшое напряжение, оставшееся после 1920-х годов, но все же внешней политикой теперь в основном занимался НКИД, а Политбюро (а на самом деле Сталин) одобряло ее и вносило коррективы. Иногда Сталин сам давал добро лидерам Коминтерна, например Георгию Димитрову, на то, чтобы решать политические вопросы без него. «Я слишком занят, — говорил он, — решайте сами»[7]. Но он никогда не говорил такого Литвинову или его заместителям в НКИД. Внешней политикой Сталин занялся в 1922–1923 годах на фоне тяжелой болезни Ленина. Нарком предлагал, а вождь, то есть Сталин, в большинстве случаев одобрял. Иногда случались столкновения. Как постоянно уверяет нас Запад, даже в 1935 году, когда в Германии к власти уже пришел Гитлер, существовало две советские внешние политики: прозападная — Литвинова и прогерманская — Сталина[8]. Вождь явно предпочитал Германию, но он позволял Литвинову уговорить себя отказаться от Рапалльского договора[9]. Часто можно услышать следующий тезис: да, коллективной безопасностью занимался Литвинов, но каковы были истинные предпочтения Сталина? Этот подход распространен среди западных историков, которые пытаются дать объяснения политике коллективной безопасности Литвинова. Но на самом деле не было никакой личной политики, и двойственности тоже не было. Была только одна советская политика, которая определялась Сталиным.
На Западе очень многие думают, что Сталин был обманщиком, который только и ждал возможности, чтобы обмануть Запад и вернуться к «старым» рапалльским договоренностям с нацистской Германией. А пока просто водил всех за нос. Коллективная безопасность и взаимопомощь были фикцией. Сталин хотел стать победителем, этаким красным Чингисханом, и просто ждал возможности начать действовать[10]. Сторонники подобного подхода ссылаются на данные советских архивов, но на самом деле из этих данных следует, что советское правительство серьезно относилось к вопросу коллективной безопасности, а вот британское и французское нет (за исключением разве что периода 1933–1934 годов, если говорить про Францию). Это открытие удивит некоторых читателей, кто-то может вообще в него не поверить и остаться при своем уже заранее сформированном мнении. Свидетельств ведения Сталиным тайной прогерманской политики почти не существует. В любом случае довольно забавно такое слышать, поскольку сотрудничество с Гитлером в 1930-е годы не было грехом, а даже если и было, то грешили тогда абсолютно все во главе с Великобританией, Францией и, конечно, Польшей. По мнению некоторых западных историков, западные страны мучились «либеральными угрызениями совести» из-за того, что им приходилось иметь дело с «антихристом». Проблема в том, что для многих европейских консерваторов антихристом был Сталин, а вовсе не Гитлер. Вообще, отношения этих двоих со всем миром напоминают игру «любит — не любит».
При этом даже нарком Литвинов утверждал, что с Гитлером необходимо поддерживать минимальные отношения, в основном экономические, для того чтобы избежать дипломатического разрыва. Литвинов боялся изоляции СССР, которая могла бы привести к тому, что Великобритании и Франции было бы проще договориться об обеспечении безопасности с Гитлером.
Взгляд на Сталина как на хитреца, «германофила» и «союзника Гитлера» был распространен довольно долго, и он появился на волне антикоммунистического настроя и ненависти к СССР межвоенных лет, а также во время второй стадии «холодной войны» после 1945 года. Знаменитый британский историк середины XX века Алан Джон Персиваль Тейлор и не надеялся в своей жизни дождаться выхода на Западе хоть сколько-нибудь объективной научной работы по советской внешней политике. «Большинство моих коллег-историков, — говорил он, — настолько испорчены и ослеплены своей одержимостью “холодной войной”, что они просто не могут ясно видеть советскую политику и честно о ней рассказывать». То же самое можно сказать об их советских коллегах[11]. Тейлор старался сохранять объективность. «Холодная война» закончилась в 1991 году (во всяком случае многие на это надеялись) после распада СССР. Начали открываться гигантские советские архивы. Для историков это было что-то невероятное: они могли впервые в жизни приехать в Москву и взять в руки только что рассекреченные дела, которые до них, кроме архивариусов и пары советских историков, никто не то что не изучал, а в глаза не видел. Имеет смысл поделить историю на «до нашей эры», то есть до открытия советских архивов, и «после нашей эры», то есть после открытия. При всем уважении к коллегам я настаиваю, что историки не могут изучать истоки Второй мировой войны без советских архивных источников. Имея доступ ко всему массиву этих документов или хотя бы к большей его части, мы можем ответить на важный вопрос, который разделял поколение Тейлора на два лагеря.
Однако до сих пор мы этого не сделали. Вроде бы новое поколение англоязычных писателей должно презирать своих предшественников, а они охотно перенимают их привычки и
