Фридрих II и его интеллектуальный мир - Олег Сергеевич Воскобойников
Лейпцигская рукопись содержит 167 миниатюр, выполненных в богатой палитре, иллюстрирующих около 200 сцен. Несмотря на «медиевализацию» многих деталей, связь их с античной традицией видна по следующему признаку: они не отделены от текста никакой рамкой, что создает совершенно особую неразрывную связь между текстом и изображениями. Эта особенность оформления характерна и для других рукописей, связанных с двором Фридриха II. Такой способ связывания текста и изображений унаследован средневековыми кодексами от античных свитков, он продержался до позднего Средневековья и вошел в историю печатной книги Нового времени[32].
Заказчиком столь богато иллюминированного кодекса мог быть лишь знатный человек, возможно, сам Манфред. Учитывая существование рукописи BnF nouv. Acq. Lat. 174, мы можем предположить, что Фридриху II, чьим вкусам и интересам верно следовал его сын, был известен какой-то прототип лейпцигского памятника, наверняка с ним схожий. Поэтому прочтение текста и изображений дошедшего до нас «Романа об Александре» поможет прояснить некоторые аспекты мировоззрения Фридриха II и его окружения.
Здесь мы видим чудовищ, с которыми приходится непрестанно сражаться войску Александра (fol. 65r, 66r, 98r), женщин-вампиров (lamie), чьей красоте удивляется Александр (fol. 73r), амазонок (fol. 61r) и мужчин с головами на груди (fol. 104r). Наряду с традиционными образами средневекового воображения есть и такие, которые подтверждают связь с двором Фридриха II: слоны, использовавшиеся в войске персидского царя Пора, были вооружены своего рода башнями, в которых находились воины (fol. 60r). Точно таким же описывает слона Фридриха II Салимбене[33]. Кроме того, миниатюры в лейпцигской рукописи, изображающие слонов, отличаются натурализмом. Хочется даже предположить, что художник сам видел знаменитого на всю Европу слона в зверинце Штауфенов. Он, в частности, не последовал довольно распространенному еще с Античности мотиву клетчатой моделировки кожи, условно, орнаментально передававшей складки на коже животного. Довольно часто слонов изображали не с ногами, а с лапами, подходившими для хищников из семейства кошачьих. Миниатюрист лейпцигской рукописи в этом плане намного ближе к действительности.
Южноитальянский мастер не был одинок: в 1255 году британский историк и художник Матвей Парижский (Мэтью Пэрис) специально поехал из Сент-Олбанс в Лондон, чтобы срисовать слона живьем для своей истории[34]. Считается, что он первым показал движение ног слона: в бестиариях утверждалось, что он вообще лишен коленных суставов и поэтому якобы спит, прислонившись к дереву, подрубив которое охотники легко справлялись с беспомощно падавшим на землю животным. Фантазии таких «натуралистов» сливались с фантазией художников, давая истории живописи исключительно устойчивые иконографические типы. Способность рисовать с натуры, проявленная Матвеем, пробивавшая себе дорогу в искусстве середины XIII в., не была уникальной, и мы об этом еще будем не раз говорить. Его слоны, несомненно, самые натуралистичные в живописи его времени. Однако характерно, что, описывая слона Фридриха II, которого он лично не видел, Матвей решил последовать устойчивому литературному и художественному шаблону, что хорошо видно на одной миниатюре[35].
Миниатюры, как известно, несут не менее важную для средневекового читателя информацию, чем само повествование. То, что может быть рассказано словами, приобретает гораздо большее значение, если оно выделено изображением. Естественно, особое внимание миниатюрист уделяет главному герою. На листе 53r за рассказом о победе Александра над Дарием следует изображение македонского царя-победителя на троне в окружении приближенных. Но особое значение в цикле репрезентации власти получает изображение вознесения Александра на небо. Рассказ лаконичен. Увидев большую гору на берегу Красного моря, государь решил обозреть всю землю, приказал поймать двух грифов и, привязав их к корзине, уселся в нее. Насадив на два копья приманку, он заставил строптивых животных поднять его в небо. «Грифы поднялись так высоко, что Александру была видна вся земля, словно тарелка, на которой толкут фрукты. Вокруг земли было видно море, извивающееся, словно дракон». Этот апофеоз Александра прервался, «божественное всемогущество» низвергло грифов на землю. Все же, по возвращении Александра в лагерь, «воины встретили его радостными криками, славя его словно бога»[36].
Эта легенда вошла в «Роман об Александре» в IX в. Ее идеологическое значение может быть правильно понято при углубленном изучении ее иконографии, уходящей корнями в искусство Междуречья, от загробных путешествий душ усопших до философского экстаза[37]. В византийском мире вознесение Александра обычно толковалось положительно[38]. На Западе восприятие вознесения Александра могло быть иным: следуя библейской экзегетике его трактовали как иллюстрацию непомерной человеческой гордыни, вознамерившейся познать божественные сферы. Такое понимание не было чуждо религиозному сознанию жителей Южной Италии: например, в напольной мозаике 1160-х годов в соборе города О́транто на юге Апулии этот образ очевидным образом сопоставляется с первородным грехом. Противостояние здесь норманнов и Константинополя ощущалось довольно сильно и, конечно, проявлялось в искусстве. Латинский клир Отранто, находившегося на землях с доминировавшим греческим населением, демонизировал Александра Македонского и тем самым очернял его наследников — византийских василевсов[39].
В Риме около 1240 года по заказу кардиналов Александра изобразили как олицетворение гордыни, которую попирает персонификация Страха Божьего. Здесь, в так называемом Готическом зале монастыря Четырех мучеников, македонский правитель оказался в не слишком приятной компании Иуды, Мухаммеда, Нерона, Юлиана Отступника и Симона Мага. Поскольку этот монастырь был непосредственно связан с курией, то нечего удивляться, что в момент напряженного противостояния между папством и Империей пороки изображены как олицетворения светской власти, одним из представителей которой как раз и стал Александр[40].
Интересно, что в лейпцигском «Романе об Александре», восходящем к византийскому прототипу, вознесение македонского государя вновь трактуется позитивно. Завоевания почти завершены, Александр на вершине славы и достиг края земли. Истинное величие власти состоит в том, чтобы стремиться к познанию неба и всего мироздания. Хотя «божественное всемогущество» осудило Александра, войско встречает его с ликованием. Миниатюрист опускает
