Рой Медведев - О СТАЛИНЕ И СТАЛИНИЗМЕ
Конфликт между «политическими» и уголовными, который начинался на этапах, продолжался и в лагерях. Администрация сознательно натравливала уголовников на других заключенных, «При каждом удобном случае,- писал в одну из газет бывший уголовник Г. Минаев,- нам, ворам, старались дать понять, что мы для Родины все-таки еще не потерянные, так сказать, хоть и блудные, но все-таки сыновья. А вот «фашистам», «контрикам» (то есть политическим.- Р. М.) на этой бренной земле места нет и не будет во веки веков… И коли мы воры, то наше место у печки, а «фраерам» и всяким прочим – у дверей и по углам…»
Издевались над «политическими» не только уголовники, но и все большие и малые начальники. В 1938 году по лагерям прокатилась волна открытого массового террора: по обвинению в саботаже, или в попытке восстания, или по спискам, полученным из центра, тысячи узников расстреливали без суда и следствия. Так, по свидетельству А. И. Тодорского, в северных лагерях присланные из центра комиссии приговаривали к расстрелу политических, получивших пяти- и десятилетние сроки еще в начале 30-х годов,- в основном участников различных оппозиций. Одна из таких комиссий, в которую входили сотрудник специального отдела НКВД Кашкетин, начальник особого отдела Гулага Григоришин и начальник III Оперотдела НКВД Чучелов, приговорила к расстрелу в Ухтинском лагере Коми АССР большое количество заключенных. Специальный взвод приводил приговоры в исполнение. Эта же комиссия Кашкетина под предлогом существования в лагерях Воркуты контрреволюционной организации, подготавливающей якобы восстание, уничтожила тысячи заключенных. Чудом оставшийся в живых бывший «воркутинец», А. Пергамент, в начале 20-х годов сотрудник Троцкого, рассказал мне, что на Воркуте ни о чем не подозревавших заключенных переводили на Кирпичный завод, держали некоторое время в наспех поставленных палатках, потом объявляли о переводе в другой «лагпункт» и по дороге расстреливали из пулеметов. После того как Кашкетин и его комиссия выполнили свою жестокую миссию, их самих расстреляли. «В том году,- писал в своих мемуарах М. Байтальский,- из лагерных пунктов, расположенных вниз по реке,- из Кочемаса, Сивой Маски и других мест, шли в Воркуту экстренные, составленные по особым спискам этапы. Шли, подгоняемые конвоем. Но некоторых конвой не успел переправить через разлившиеся речки, и люди не скоро узнали, для чего такая спешка. Спешили убить их. И кого успели довести вовремя, – расстреляли. В том году в воркутинских лагерях свирепствовал человек, фамилию которого произносили оглядываясь. Позже в Котласской тюрьме слышали крики из окна: «Передайте людям, что я Кашкетин! Я тот, кто расстрелял в Воркуте всех врагов народа! Передайте людям!» Эти крики слышали в том же году, но передали людям много лет спустя. Взвод охранников, приводивших приговор в исполнение, тоже исчез».
От присланных, из центра комиссий не отставали и местные лагерные власти. Они имели право убивать заключенных и без согласования с Москвой. Начальник Дальстроя Павлов и его помощник Гаранин вместе с подручными расстреляли на Колыме не менее 40 тысяч заключенных, обвинив их в саботаже. Особенно зверствовал полковник Гаранин. Приезжая в лагерь, он приказывал выстроить «отказчиков» от работы – обычно это были больные и «доходяги». Разъяренный Гаранин проходил вдоль шеренги и расстреливал людей в упор. Сзади шли два охранника и поочередно заряжали ему пистолеты. Трупы расстрелянных нередко складывали у ворот вахты срубом, как колодец, и отправляющимся на работу бригадам говорили: «То же будет и вам за отказ».
В 1939 году Гаранина расстреляли по обвинению в «шпионаже» и «вредительстве», устранили или расстреляли многих начальников лагерей. Это было следствием перемен в руководстве НКВД после смещения Ежова. Положение же заключенных облегчилось ненадолго. С началом Отечественной войны рабочий день почти везде был увеличен, а голодный и без того паек еще более урезан. По свидетельству П. И. Негретова, в Коми АССР, в отдельных лагпунктах на лесоповале списочный состав в 1942 году вымирал за 100-150 дней. Общее число заключенных в 1941 -1942 годах, по моим подсчетам, примерно можно сравнить с числом бойцов действующей армии. И потери людей в это время на Востоке и на Западе были примерно равны.
Надо отметить, что почти все те, кто уцелел в лагерях, пережил тяготы заключения и затем описал их в рассказах, повестях, романах и мемуарах, большую часть своего срока были не на общих работах, а занимали должности кладовщика, библиотекаря, повара, санитара, бригадира и т. п. И судить о поведении этих людей можно только в зависимости от того, старались ли они помочь другим уцелеть или, напротив, сами включались в страшный механизм уничтожения.
4
Создавали и приводили в движение задуманную Сталиным машину террора работники НКВД. Люди эти были разные, и вели они себя по-разному.
Рядовые солдаты и младшие командиры конвойных войск НКВД, осуществлявшие наружную охрану лагерей, почти не соприкасались с заключенными и не знали, что это не столько преступники, сколько ни в чем не повинные люди.
Были в НКВД и такие, кто в глубине души сознавал, что перед ними не враги, а люди, невинно пострадавшие, оклеветанные. Разобраться в происходящем они не могли или не хотели, но во многих случаях старались помогать тем или иным заключенным.
Большинство же работников НКБД во времена Ежова и Берии понимали, кому они служат и против кого борются. Среди следователей были и верившие тем версиям, которые им приказывали «выбить» любой ценой. Однако основная часть следователей знала, что перед ними люди, никогда не совершавшие тех преступлений, в которых их обвиняют. Это отнюдь не ослабляло усердия и садистской изощренности следователей. Чаще всего они сами придумывали те фальшивые версии, которые служили основой для обвинения и затем вдалбливались заключенным.
О сознательной фальсификации данных следствия говорил и Н. С. Хрущев на XX съезде партии. После этого съезда стало известно о бесчисленных и часто нелепых «делах», фабриковавшихся в органах НКВД. По свидетельству С. Газаряна, старого учителя А. Афанасьева обвинили в том, что еще в годы гражданской войны он создал в Барнауле террористическую группу, которая должна была убить Ленина, если он туда приедет. Начальство не утвердило это слишком надуманное дело, и тогда следователь объявил Афанасьева японским шпионом. Дело опять не утвердили, так как в нем не указывалось, через кого обвиняемый передавал в Японию секретные сведения. Спешно стали искать «соучастников шпионажа», «обнаружили» и «резидента японской разведки».
М. Ф. Позигун, член партии с 1920 года, рассказал мне о Фрице Платтене – они вместе лежали в тюремной больнице. Платтена, который прикрыл собой Ленина от пуль террористов, вначале объявили немецким шпионом. Как его ни пытали, он отказался подписать обвинение. «Если вы объявите меня немецким шпионом, – сказал он следователям, – то это бросит тень на Ленина, а на это я никогда не пойду». Следователи пошли на «уступки» и записали Платтена шпионом другого государства. (Позигун забыл, какого именно.)
По свидетельству В. И. Волгина, в Ростове-на-Дону одного из капитанов речного флота обвинили в том, что своим танкером «Смелый» он потопил миноносец «Бурый». Капитан рассмеялся и спросил следователя, знает ли тот, что такое танкер. «Танкер, танк,- стал бормотать следователь,- это военное судно». «Это нефтеналивное судно,- разъяснил капитан,- которое не может потопить миноносец». «Ну черт с тобой, – миролюбиво сказал следователь,- ты перепиши, как это там нужно, и уйдешь в лагерь со свежим воздухом, а тут ты сгниешь». В той же камере 27 человек подписали показания о поджоге «в диверсионных целях» ростовской мельницы, 13 «сознались» в том, что взорвали железнодорожный мост. А мельница и мост стояли невредимы, уцелели даже в войну.
Один из командиров в Белорусском военном округе, Поваров, «признался», что создал контрреволюционную организацию из 40 человек, назвал вымышленные фамилии и должности. С этими показаниями дело передали в суд, и Поваров был осужден. Показания не проверялись. Следователи не знали, что людей, указанных в протоколе, вообще не существует. Но они хорошо знали, что те, кого называют на следствии, никуда не убегут, а пока что с ними можно и подождать – «план» арестов был уже выполнен.
Планы и «контрольные цифры» арестов действительно существовали. Шифрованная телеграмма из Москвы сообщала областному управлению НКВД: «В вашей области, по данным следственных органов центра, имеется столько-то террористов и антисоветских агитаторов. Арестовать и судить». И органы НКВД области должны были выполнить «задание» и ждать на следующий месяц или квартал новых «контрольных цифр».
Обычно оперативные группы НКВД проводили обыски у «врагов народа» весьма небрежно. Забирали бумаги из письменного стола. Забирали золотые и другие ценные вещи, но не записывали об этом в протокол обыска. «Тайников» не искали, не вскрывали полы, не вспарывали матрацы. Знали по опыту, что никаких документов о «подрывной работе» не найдут, и не хотели зря тратить время. Никто, по существу, не анализировал изъятых бумаг; после беглого просмотра их чаще всего сжигали. И кто знает, сколько ценнейших материалов погибло. Бесследно исчезли, например, все бумаги Вавилова и других ученых; для перевозки приходилось иногда вызывать грузовик. Исчезли рукописи сотен писателей и поэтов, воспоминания, дневники и письма многих выдающихся деятелей партии и государства. Изъятые материалы и документы в НКВД никто не считал уликами, с помощью которых можно было бы «изобличать» преступника. Драматург А. К. Гладков сообщил мне, что у одного писателя изъяли три подлинных письма великого философа Канта, представлявшие большую историко-культурную ценность. Казалось бы, письма на немецком языке должны были привлечь особое внимание следователей. Однако их даже не перевели на русский язык и сожгли вместе с другими материалами. В акте, который показали писателю после реабилитации, они числятся как «письма неизвестного автора на иностранном языке».
