Петр Толочко - Русские летописи и летописцы X–XIII вв.
Более успешными были претензии владимиро-суздальских наследников Мономаха на владение Переяславлем. С 1169 по 1187 г. в нем сидел правнук Мономаха Владимир Глебович. И позже владимирские Мономаховичи неоднократно владели Переяславлем, причем каждый раз летописцы подчеркивали их отчинное право на него. 1201 г.: «Посла благовѣрный и христолюбивый князь великий Всеволод Гюргевич, внук Володимерь Мономаха, сына своего Ярослава в Переяславль Руський княжить на столъ прадѣда и дьда своего».[606] 1227 г.: «Того лѣта. Посла великыи князь Гюрги сыновца своего Всеволода Константиновича в Руськыи Переяславль на столъ, и вниде Всеволодъ месяца сентября в 15 день, на память святаго мученика Никиты, на свой столъ».[607] В реальной жизни переяславльские князья больше зависели от Киева, чем от Владимира.
Еще один стол — новгородский — владимирские князья также считали своей отчиной. В Новгороде действительно, время от времени, княжили представители северо-восточной ветви Мономаховичей, но еще чаще там сидели южнорусские князья, преимущественно киевские, и, конечно же, их отчинное право было более обоснованным. Соперничество Киева и Владимира за преобладающее влияние на новгородскую вольницу продолжалось, по существу, до нашествия на Русь монголо-татар.
Как явствует из статьи 1206 г., рассказывающей о посылке в Новгород Всеволодом Юрьевичем своего сына Константина, обладание этим древнейшим княжеским столом должно было в какой-то мере компенсировать невозможность подчинения Владимиру Киева и, таким образом, легитимизировать претензии владимирских князей на общерусское старейшинство. Идеологическим обоснованием этого является речь Всеволода, обращенная к сыну: «И рече: сыну мои Констянтине, на тобѣ Богъ положилъ переже старѣишиньство во всея братьи твоей, а Новгородъ Великыи старѣишиньство имать княженью во вси Русьскои земли, по имени твоем тако и хвала твоя, не такмо Богъ положилъ на тебѣ старѣишиньство в братьи твоей, но въ всей Русской земли, азъ ти даю старѣишиньство поѣди в свои городъ».[608]
Из сказанного видно, что в решении задачи достичь реального положения старейшин на Руси владимирским князьям не хватало глубины исторической традиции. Необходимо было соединение если не с Киевом, то хотя бы с Новгородом, который объявляется теперь старейшим княжеством на Руси.
Приблизительно со второй четверти XIII в. записи владимиро-суздальского летописания полнее сохранились в Воскресенской летописи, чем в Лаврентьевской, но также содержат информацию не только узкоземельную, но и общерусскую. Ряд событий южнорусской и собственно киевской истории мы знаем только благодаря этому летописанию. Среди них, в частности, и точная дата взятия Киева монголо-татарами: «Си же злоба приключися до Рождества Господня, на Николин день».[609]
10. Галицко-Волынская летопись XIII в.
Заключительная часть Ипатьевского свода, содержащая известия об истории Юго-Западной Руси от начала до 90-х годов XIII в., известна в литературе под названием Галицко-Волынской летописи. Со времени введения ее в научный оборот Н. М. Карамзиным ей посвящено большое число работ, однако чрезвычайная сложность этого памятника и его источниковедческая неисчерпаемость привлекают к нему интерес все новых исследователей.
В свое время Н. И. Костомаров обратил внимание на нетрадиционный характер Галицко-Волынской летописи. В ней очень редко встречается обычный для более ранних летописей хронологический зачин статей: «В лѣто… бысть». Это дало ему основание считать, что перед нами не погодная хроника, а литературная повесть, которая позже и очень неудачно была поделена на годы. Писалась она разными людьми, но всегда современниками описываемых событий. В ряде мест (статьи 1226 и 1242 гг.) летописцы засвидетельствовали свое присутствие в описываемых событиях. Отсутствие какой бы то ни было церковной хроники, традиционных для ранних летописцев молитвенных обращений к Богу и евангельских сентенций указывает на то, что авторы не принадлежали к духовному сану, а были светскими лицами.[610]
Галицко-Волынская летопись, согласно Н. И. Костомарову, характеризуется образностью языка, поэтичностью стиля, но не отличается ясностью и логичностью изложения. Горизонт летописцев на востоке ограничен рубежами Галичины и Волыни: их мало интересовали дела киевские и практически совсем не интересовали события в других древнерусских землях. Зато они достаточно часто и подробно описывают события, которые происходили в западных соседей: венгров, поляков, позже литовцев. Объясняется это, очевидно, тем, что с ослаблением централизующего значения Киева и усилением претензий к юго-западным русским землям со стороны Венгрии, Польши и Литвы Галицко-Волынская Русь все больше становилась самодостаточной политической структурой, сориентированной политическими обстоятельствами на взаимодействие с этими странами.
На заре отечественного летописеведения продолжение Киевского свода обычно называлось Волынской летописью. Н. И. Костомаров назвал его Галицко-Волынской, поскольку на первом плане в летописи стоят дела не волынские, а галицкие. Позже сборный состав исследуемой летописи ни у кого не вызывал сомнения, споры велись только по поводу ее членения на отдельные части — повести и их хронологии. Гранью между Галицкой и Волынской частями Н. И. Костомаров считал рассказ о первом походе Бурундая.[611]
По существу, аналогичную характеристику Галицко-Волынской летописи дал К. М. Бестужев-Рюмин, считавший, что она состоит из отдельных повестей (о Калкской битве, нашествии Батыя, смерти Владимира Васильковича), а также свидетельств очевидцев, некоторых актовых материалов. Он же обратил внимание на тематическую целостность и композиционную стройность летописи.[612]
Об «одноцельном характере» Галицкой летописи писал и М. С. Грушевский. В отличие от Н. П. Дашкевича, считавшего, что она написана несколькими лицами, он относил ее к перу единого автора. При этом М. С. Грушевский утверждал, что последние 10 лет (из 50) повести о галицком мятеже описаны одновременно с происходившими событиями, а первые сорок — ретроспективно. Побудительным мотивом к сочинению повести о жизни Данила Галицкого будто бы была его победа над венграми, поляками и Ростиславом Михайловичем в 1245 г. под Ярославлем.[613]
М. С. Грушевский предпринял попытку определить и личность автора первой части Галицко-Волынской летописи. Развивая идею Н. И. Костомарова о нецерковном характере текстов, он пришел к выводу, что их автор состоял на службе в княжеской канцелярии и, возможно, был близким соратником «печатника» Кирилла.[614]
Вторая часть Галицко-Волынской летописи еще Н. И. Костомаровым была названа действительной Волынской летописью. Она состояла из записей об истории владимирских епископов, рассказа о Куремсиной рати, войне с Болеславом и приходе на Русь орд Ногая и Телебуги, а также повести о Владимире Васильковиче. Последнюю Н. И. Костомаров считал вполне самостоятельным произведением, которое позже было вставлено в летопись.[615]
Аналогичный объем материала отнес к продолжению Галицкой летописи и М. С. Грушевский. Это повесть о Куремсе и Бурундае, история событий в Литве после смерти Мидовга, повесть о Владимире Васильковиче, рассказ о походе Ногая и Телебуги в Польшу и страшных опустошениях вокруг Владимира и Львова.[616] Что касается авторства Волынской летописи, то, согласно историку, им мог быть писец Ходорец (Федорец), который «списывал предсмертные распоряжения своего князя».[617]
Из исследователей Галицко-Волынской летописи советского периода следует выделить М. Д. Приселкова, Л. В. Черепнина, В. Т. Пашуто, Н. Ф. Котляра.
М. Д. Приселков не был последователен в своих суждениях. Вначале он склонялся к мысли, что в Галицко-Волынском княжестве, также как и в других русских землях, велись подробные записи по годам, на основании которых в начале XIV в. и была создана целостная, хотя и лишенная хронологии повесть.[618] Позже он назвал Галицко-Волынскую летопись «вольной исторической повестью», не имеющую в своей основе погодных записей.[619]
Значительный вклад в изучение первой части Галицко-Волынской летописи внес Л. В. Черепнин. Он назвал ее Летописцем Данила Галицкого, который был посвящен истории Галицкого княжества и являлся своеобразной апологией деяний Данила. Вслед за своими предшественниками он рассматривал Летописец как «единое, композиционно целостное литературное произведение». Оно состояло из трех отдельных частей: Начальной Галицкой повести книжника Тимофея, доведенной до 1211 г., второй Галицкой повести тысяцкого Демяна, в которой речь идет о борьбе Данила за галицкий стол в течение 20–40-х годов XIII в., и третьей повести, созданной при кафедре Холмского епископа около 1256–1258 гг. После завершения третьей части весь Летописец был подвергнут редакции, в результате чего в него были внесены дополнительные сведения. В том числе и о событиях, происходивших за пределами Галичины.[620]
