Франсина Доминик Лиштенан - Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других
Нарушая законы французского хорошего вкуса, императрица очертя голову увлекалась маскарадами. Вкус к ним она унаследовала от своего родителя; Елизавета обожала мужские наряды, поскольку они позволяли ей затмевать соперниц, демонстрируя безукоризненные скульптурные очертания своих ног{496}. За первые три месяца царствования она успела покрасоваться в национальных костюмах всех народов империи. Маскарады при дворе устраивались дважды в неделю, она являлась на них то французским мушкетером, то казачьим гетманом, то голландским моряком{497}. Излюбленные ею превращения мужчин в женщин, а женщин в мужчин оборачивались пыткой для обоих полов. Дамы не знали, как повернуться в тесных мужских костюмах, зачастую им приходилось стыдиться своей полноты или ног, стройностью которых не похвалишься. Что до мужчин, они потели в пышных платьях, не могли к ним приноровиться. Некоторые менуэты оборачивались катастрофой: танцоры, запутавшись в собственных юбках, подставляли ножку своим партнершам, те падали — Елизавета аж покатывалась со смеху.
Многочисленные праздники, затеваемые императрицей, и в особенности эти маскарады служили иллюстрацией двойной игры, которую вела власть. Елизаветины вечера с переодеваниями были вдохновлены теми потешными процессиями, что некогда изобрел ее отец. «Религиозные» сатурналии дней былых, колеблясь между верой и шутовством, были выражением барочного сознания, создающего новый язык, обмирщенный, хоть и не отрицающий Предвечного. Петр I сформулировал следующую максиму: надобно щедро приносить дары Бахусу посредством винопития, душой же хвалить Господа. Во время своих вакханалий царь высмеивал внешние формы культа и церковной иерархии, пародируя православных и католических иерархов{498}. Елизавета на свой лад возродила его праздники: она не сочетала в них христианских и языческих мотивов, зато умышленно вносила сумятицу в доселе четкое разграничение полов, упраздняя тем самым традиционное распределение ролей{499}. Она пренебрегла итальянским обычаем, навязывающим непременную полумаску и домино, позволяющие играть в отгадывание и соблазнение, за которым, что правда, то правда, зачастую следовало разочарование. Нет, она настаивала, чтобы ее гости являлись с открытыми лицами, в своих превращениях оставаясь узнаваемыми. Такая перемена одежд, а с ними и жестов, и танцевальных па была многозначительна, ибо ее истоком являлась впервые пробивающаяся на поверхность идея эмансипации, умышленный намек на смену ролей, в которой монархине выпадает главный выигрыш{500}. Здесь проявляется одновременно двойственность и характера государыни, и ее задачи — миссии женщины, исполняющей функции, которые традиция предназначала мужчине. Елизавета желала быть обольстительной — и была, но хотела сверх того являться в мужском обличье, оставаясь таковой и вместе с тем возвышаясь над своим полом в силу этой самой двойственности, которая не казалась случайной, она подчеркивалась.
Гостеприимство Елизаветы стало легендой еще при ее жизни. Она обожала изумлять своих гостей новейшими техническими достижениями. Французский посланник Дуглас описывает, к примеру, лифт, который в Царском Селе поднимал на второй этаж гостей, восседающих на двух удобных диванах с мягкой обивкой. Он вспоминает также трапезу за столом, все блюда на котором благодаря какой-то механике появлялись сами собой, без вмешательства лакея{501}. Еще императрица питала страсть к игре. Маркиз Лопиталь сетовал, что лишился 120 дукатов, вынужденный еженедельно играть в кадриль. Собирались в шесть вечера, танцевали, по четыре часа играли в карты, потом императорское семейство садилось за стол. После ужина снова танцы — до двух часов ночи. Во время официальных церемоний этикет в императорском дворце соблюдался строжайшим образом. Если же бал происходил в доме частного лица, императрица любила нагрянуть туда без предупреждения, по примеру родителя. В этих случаях она запрещала высоким чиновным особам вставать, когда она входила в гостиную{502}.
Хоть это было и рискованно, она пускала в свои дворцы всякого, на ком был мундир гвардейца{503}. Елизавета среди своих сотрапезников держалась так непринужденно, словно дело происходило в гостиной какого-нибудь зажиточного горожанина: подходя то к одному, то к другому, запросто болтала, улыбалась незнакомым, особенно мужеска пола, садилась за карточные столы, чтобы поиграть, пускалась в долгие пешие прогулки по дворцовым паркам. Иногда была не прочь прокатиться на лодке. Когда же чувствовала усталость, любила растянуться на драгоценных покрывалах или удалиться в шатер. А ее приближенные дамы отгоняли веером мух. Воцарялось абсолютное молчание — с этим было строго: в противном случае дерзкого лупили туфлей. Но ей нравилось, если мимолетный любовник заставал ее в такой момент: тогда она воображала, что бог садов явился поухаживать за ней.
Стол императрицы (кроме тех периодов, когда она решала, что надо экономить) вызывал восторг даже у самых упорных ее недоброжелателей. Когда состояние казны позволяло, царский повар Фукс, имевший чин бригадира, получал 800 рублей жалованья в год. Елизавета была большой лакомкой. Шетарди приохотил ее к шампанскому, бургундскому и «шато-марго», что не исключало, впрочем, и чрезмерного употребления токайского. О алкоголизме Елизаветы ходили самые безудержные толки, некоторые утверждали, что видели царицу мертвецки пьяной, она сама уже и шагу не могла ступить, гвардейцы под руки вели; другие восхищались ее неслыханной выносливостью, позволяющей государыне ни в чем себе не отказывать, «ведь самому Бахусу с ней не совладать»{504}. Барон Черкасов, тайный кабинет-секретарь императрицы, ведал доставкой к ее столу сладостей, персиков, апельсинов, устриц из Кронштадта, пресноводных раков. Французское консульство снабжало двор паштетами и предоставляло ежегодно но десять килограммов трюфелей. Позже, когда возраст стал предъявлять свои права, императрица стала довольствоваться более здоровой пищей: мясом, легкими закусками, венгерским вином. Когда же у Елизаветы не хватало денег, в самый раз было притворяться, будто испытываешь недомогание, чтобы избежать ужинов в императорском дворце: кислые вина и чересчур жирные блюда, которые там подавались, грозили надолго расстроить пищеварение{505}. А уединяясь в Монплезире, что в Петергофском парке, царице случалось и самой заглядывать в кастрюли. Тогда она готовила кашу, кулебяку или борщ, приводя в отчаяние Фукса и его подручных поваров, тоже французов, — Форне и Баридиана. В 1759 году Федор Дмитриевич Бехтеев, поверенный в делах при французском дворе в Париже, получил приказ раздобыть для русского двора искусного повара Баридо, слава которого перешагнула границы Франции. Но обстоятельства ему помешали прибыть в Россию. Тем временем Елизавета скончалась, а Петр III признавал только немецкую кухню.
Императрица любила простор и движение. Между двумя выездами на охоту или верховыми прогулками она собирала своих фрейлин или служанок и водила с ними хороводы под звуки их пения. Зимой она охотно присоединялась к рождественским бдениям крестьян, пела вместе с ними колядки. Обитателей сел, расположенных близ ее загородных резиденций, регулярно приглашали попеть народные песни, от которых царица и Разумовский приходили в полный восторг. Таким непринужденным общением с подданными Елизавета опережала свое время, тем паче что в таких случаях она мало заботилась об этикете, хотя в присутствии чужеземных эмиссаров неизменно сохраняла сдержанность. Возможно, тем самым она утверждала свое промежуточное положение меж двух культур — прогрессивной западной и консервативной, идущей от Московии. Петр Великий некогда приводил соотечественников в растерянность своими реформами, кое-кто даже видел в нем парию, незаконнорожденного сына немки, а то и самозванца, благо таковых Россия повидала много. Елизавета упорно стремилась заставить всех признать ее отца как истинного русского и подчеркнуть, что она его законная дочь. Как наследница знаменитого царя и продолжательница его дела, она основывала свое царствование на родственной преемственности как в национальном, так и в человеческом плане. Не вырабатывая даже общей программы, она правила ото дня ко дню, подчиняясь инстинкту, который всегда поддерживал в ней чувство, будто отец сделал бы то же, что творит она. Над ней на всем протяжении ее царствования тяготела одна идея: упрочить славу России и свою собственную.
ЕЛИЗАВЕТИНСКОЕ БАРОККО, ИЛИ ПОДМОСТКИ ВЛАСТИ
На всем пpoтяжении своего царствования Елизавета азартно переустраивала и украшала город, основанный Петром Великим. Санкт-Петербург, эта витрина империи, должен был отражать все богатства молодой русской державы. Царица любила также и Москву, этот огромный город праздности и извилистых улиц, где присутствие православия ощущалось повсюду. Древняя столица со своими зданиями в татарском, итальянском, барочном стиле, с целыми кварталами деревянных домов была пристанищем народных и религиозных традиций, являя поразительный контраст с северной Венецией, где полновластно правило чиновничество. Елизавета хотела, чтобы ее столица ни в чем не уступала красивейшим городам Европы, а потому с большим размахом затевала там работы по перестройке. Откуда она, отродясь не выезжавшая за пределы отечества, черпала вдохновение для подобных замыслов? В начале 1750-х годов много молодых русских раскатывали по Европе. Они, начиная с Ивана Шувалова, а также Михаила Воронцова, вдоль и поперек исколесившего Францию и Италию, делились с царицей своими впечатлениями о больших городах Запада, о том, как все там устроено.
