Алексей Югов - Шатровы (Книга 1)
Однажды Сергей спросил чеха, каковы успехи Владимира в скрипке. Иржи растекся в похвалах. Однако, тут же лукаво взглянув на Володю, оговорился чешской пословицей:
- Хвал, абыс непшехвалил! (Хвали, да не перехвали!)
Сказал, что если Володя будет посвящать скрипке по меньшей мере два часа в день, то скрипка станет его инструментом, покорится ему. А это самый гордый, самый непокорный инструмент на всем свете!
- Все будет, все будет! Если Володья запомнит: Бэз працэ нэйсоу колаче! (Не поработав - не будет калачей!) Ви поньял, Серьежа?
Сережа понял.
Владимир был на седьмом небе от счастья, что старший брат благосклонен к его чеху.
Благосклонность к его чеху проявила совсем неожиданно для Володи и Кира Кошанская. Бывая у Сергея, она увидала Иржи Прохазку; познакомились; он ей понравился; она ему - тоже.
Иржи хорошо знал французский язык. Но в этом захолустном сибирском городке, да еще военнопленному, чьи знакомства среди русских были все же ограничены, ему очень редко удавалось беседовать с кем-либо по-французски.
Кира французским языком владела в совершенстве. Английским - похуже. А вообще, у нее прямо-таки жадность какая-то была к изучению иностранных языков и несомненные способности.
Узнав, что она свободно говорит по-французски, Иржи Прохазка был обрадован, как дитя.
- О-о! Выборне! (Отлично!) - слышались его восхищенные возгласы.
И о чем только они с нею не переговорили в тот вечер.
Кира высказала сожаление, что не знает чешского.
- Это у вас бистро пойдет! Вы - лингвистка. Наша речь и ваша речь... - Тут он затруднился, подыскивая сравнение. Нашел и обрадовался... - То соу сэстры!..
Кира много смеялась. Уроки чешской речи тогда же и начались. Успехи она оказала и вправду большие, но с произношением и ей пришлось немало-таки побиться. При встречах между ними установилась одна привычная шутка. Ошибаясь в произношении, Кира грозила Иржи пальцем и хмурила брови, передразнивая:
- Ну, конечно, русская речь и чешская речь - то соу сэстры!
Прохазка смеялся и осыпал ее похвалами:
- Вы имеетэ совсэм наш виговор. Еще чуточку, чуточку, и вы будэтэ настоящая пражанка. То йе йиста вьец!.. (Это действительно так!..)
Сближала их очень и музыка. Порой они играли в четыре руки. Кира знала некоторые вещи и Дворжака, и Сметаны, в чем он с гордостью и убедился. Но она попросила его, чтобы он ознакомил ее с чешскими песнями. Теперь, при встрече с ним, она приветствовала его словами чешской песенки:
- Красную ружичку (розочку), красную ружичку я тебье дарью!
Володя был горд за своего чеха!
Одно только огорчало его: мамочка, мгновение подумав, наотрез отказала ему в жалобной его просьбе, чтобы как-нибудь пригласить Иржи к обеду.
- Мамочка! Я понимаю: он - военнопленный, но ведь он же у них был офицером. А до военной службы он там, в Праге, уже дирижировал большим оркестром. Он, как скрипач, выступал даже в пражской филармонии, а это ты знаешь какая честь! Ну что, что он пленный? Они, чехи, если разобраться, и непленные. Они сами переходили на нашу сторону. Целыми полками переходили. Они ведь чехи, а не австрийцы. И против России они воевать совсем не хотят. А Австрию они ненавидят... Мамочка, а?
- Нет, Володенька, нет. И не расстраивай меня, пожалуйста, не приставай!
Ушла. И на уроках ихних ни разу не присутствовала. Все переговоры с чехом поручила Сергею.
И все-таки, все-таки Иржи еще раз увидел лицом к лицу эту женщину.
Был солнечный зимний день. Накануне, с ночи, нападало много снегу. Пухлое, мягкое блистание снегов, свет солнца придавали праздничный вид всей Троицкой улице, главной улице городка, по тротуару которой шел Иржи со своей скрипкой в футляре - на сыгровку в офицерское собрание.
Он шел неторопливо. Было тепло. Отрадно было дышать. Думалось о родине, о матери, о сестренке - милой Боженке.
Шел и смотрел мечтательно на ясные, огромно-цельные стекла магазинов, на большие стеклянные шары, чем-то ярко-красным и синим налитые, в витринах аптек; на обширный деревянный серый шатер городского цирка с кричащими желто-красными афишами, на сверкающие под солнцем золотые кресты собора...
Мало в этот час было проезжающих на заснеженной главной улице. Обозы по ней не пропускались: городовым приказано было сразу от моста через Тобол заворачивать их на другие, глухие улицы и переулки. Изредка офицер на извозчике, заломив серую каракулевую папаху, заслоняя изящно рукою в кожаной перчатке озябшее ухо... И опять - никого.
Вот вывалила из переулка рота запасных, добротно одетая, в солдатских папахах, в тяжелых сапогах. Молодой поручик, ловко ступая спиною вперед, лицом к солдатам, взмахнул рукою, подавая знак песенникам, и на всю улицу грянула и залихватская, и тоскливая, и, пожалуй, наилюбимейшая солдатская:
Мы случайно с тобой повстречались.
Много было в обоих огня.
Мы не долго в сомненьях терялись:
Скоро ты полюбила меня!..
Взмыли, залились тенора. Прохожие заостанавливались. Отцовски-жалостно смотрели на поющих солдат.
Засмотрелся и он.
Вдруг навстречу ему, навстречу солдатам, замедлив из-за них свой размашистый бег, словно из воздуха взялся, ниоткуда, серый в яблоках, под голубой сеткой.
А на высоких, крутого изгиба, санках-голубках - снова она, женщина в меховой шубке, - теперь-то он знал, что это мама Владимира - крупная, царственно-спокойная, с большими изголуба-серыми глазами, гордо созерцающая мир.
И снова - Сэвэрни кньежна (княгиня Севера)! - невольно, как-то само собою, прозвучало в душе бедного чеха.
Когда Иржи очнулся от своего оцепенения и оглянулся, только облако искрящейся на солнце снежной пыли за уносящимся вдоль улицы рысаком вставало вдали.
Зимою, на мельнице, Шатров вставал затемно. В одиночестве, на своей половине, никого не обеспокоив, выпивал чашку крепкого кофе, завтракал и выходил на хозяйственный свой дозор - в короткой меховой куртке и в шапке, с электрическим фонариком в кармане и тяжелой, суковатой, железного дерева палкой в руке - хозяйственно-властный, зоркий, сосредоточенный, скорый в своих решениях.
Сперва, позвав с собою ночного сторожа с фонарем, он быстро обходил конюшни и стойла, а затем, вплоть до утреннего чая, оставался на крупчатке и на плотинах. Он успевал еще застать ночную смену засыпок. У Шатрова работали не в две, а в три смены. Кедров похвалил его за это. Сычов обругал: "Этак мы вовсе их избалуем! Сладу не будет. У меня и так чуть что: "Я к Шатрову подамся, у него легше: в три смены работают..." Шатров возражал: "Чудаки, да это же вам, хозяевам, выгоднее: поломок меньше будет и спросить больше можно с человека!"
Сегодня Арсений Тихонович поднялся на час раньше.
Подстригая перед зеркалом усы и подросшую малость бородку, вдруг поймал себя на том, что запел. Удивился: давно этого с ним не бывало! Как-то одна из гостивших девиц спросила: "Арсений Тихонович, а вы поете?" - "А как же - пою. Только раз в году, да и то - в бору". "Почему в бору?" - "Из человеколюбия..."
И вот - запел! Да и тотчас понял, почему именно сегодня: сегодня суббота. "Через каких-нибудь пять-шесть часов увижу свою сероглазую!"
Ольга Александровна теперь подолгу оставалась в городе. В субботний вечер, с приездом в город Никиты, там собиралась вся их семья, кроме Арсения Тихоновича. Приходил Анатолий Витальевич Кошанский с дочерью. Иногда - Раиса, если не была занята в палатах.
"А я что ж - бобыль? Обсевок в поле?!" И, всегда скорый на решения, Шатров взял за обычай в субботу тоже уезжать в город, к семье. Да и дел в городе было невпроворот!
Вот и сегодня его верный юрисконсульт Анатолий Витальевич Кошанский ждет его в городе с целой грудой дел, писем, договоров.
Отдав последние по дому распоряжения Дуняше, помогавшей ему собираться в дорогу, он, радостный, бодрый, уже отрешенный от здешних дел и забот, вышел в переднюю, к вешалке, протянул руку за кашне. Дуняша обеими руками держала, в ожидании, его выездной портфель, набитый бумагами, распяленный по всем своим складкам, как растянутая гармонь. Вдруг она ойкнула испуганно и уронила портфель. Шатров глянул через плечо на открывавшуюся из кухни дверь, нахмурился: и кто бы это мог быть, столь ранний, непрошеный и бесцеремонный гость?! "Некогда мне. На выезде. Ну, говори скоро: что тебе?" - такими словами приготовился он встретить его.
Вошел лесничий.
Предчувствием недоброго заныло сердце. Молча смотрели друг на друга. Первым заговорил Куриленков:
- Простите. Вторгаюсь не вовремя. Я - ненадолго.
- Раздевайтесь, раздевайтесь... Семен Андреевич. Проходите.
Лесничий снял - Дуняша приняла и повесила его отороченный мерлушкой, щегольской полушубок и рыжую меховую шапку. Отирая платком настывшую на морозе щеточку усов, посапывая и отдуваясь с холоду, мягко в фетровых валенках ступая вслед за хозяином, он проследовал в кабинет Шатрова.
Хозяин, указав ему на кресло впереди письменного стола, закрыл дверь. Оба забыли поздороваться. А теперь было уже неловко.
