Алексей Югов - Шатровы (Книга 1)
А вернуться бы ему!
Встреча их произошла так.
Ольге Александровне доложили, что ее дожидается у дверей кабинета, в коридоре, какая-то молоденькая сестрица. Дело было обычное.
- Пусть войдет. Просите!
- Верочка?! Вот радость! Господи, да когда же ты успела сестрой стать?
Выйдя из-за стола, Ольга Александровна обняла и расцеловала ее в обе щеки. Отступила, по-матерински залюбовалась.
Верочка стояла потупясь.
А затем, ушам своим не веря, Шатрова услышала:
- Ольга Александровна, я еще не сестра... Но я твердо решила. Окончательно. Я уж и в гимназию не хожу... Вот пришла к вам: помогите мне!
Ольга Александровна молча, неодобрительно покачала головой. Быстро подошла к двери и закрыла ее на ключ.
Затем заняла свое место за рабочим столом. И все это - молча. Ей, Верочке, не предложила и сесть.
А тогда принялась отчитывать. Крепко, по-матерински. Верочка завсхлипывала.
- Знаешь, моя дорогая, этот наряд еще не дает знаний. И его надо заслужить!
Вся в слезах, новоявленная сестрица оправдывалась:
- Я думала: не имеет значения... Я не почему-нибудь заказала себе это все... (Она оглянула свой злополучный сестринский наряд). А чтобы знать, что я решилась. Чтобы не было уж никакого возврата... Я даже гимназическую свою форму всю подарила одной девушке... у нее родители бедные... так что даже носить ей нечего... Я хочу раненым помогать.
Ольга Александровна принялась ее утешать, отирать ей слезы. Поить водой.
- Дурашка ты моя! Возврат все-таки будет, хоть ты и решила. И форму придется новую купить, только так, девочка! Придется мне самой поехать к вашей начальнице: буду просить, чтобы тебя не исключили. А в этом, - она показала на ее сестринское одеяние, - никому больше не смей показываться.
Верочка, глотая слезы, пошвыркивая, глядела ей в лицо своими ясными, словно бы промытыми слезою глазами, как вот весеннее небо дождем, и только молча кивала головой.
А Ольга Александровна на прощание сказала ей:
- И если уж тебе так не терпится, то я договорюсь с вашей начальницей, чтобы и ты, и другие старшие девочки в свободное от занятий время посещали наши сестринские курсы... Только помни, помни, девочка, что этот красный крест... - тут Шатрова коснулась своего красного креста на сестринском переднике, - это очень и очень тяжелый крест! Ну, иди. Да будь умницей!
Вот потому-то, как осторожный стриж из гнезда, и вырвалась Верочка из кабинета Шатровой. "Только бы никого не встретить, только бы никого не встретить!.." А тут нате вам: этот вечный Костя!
Встречи, страшнее этой, быть для нее не могло!
На помосте ослепительно освещенного электрическими лампионами городского катка рыдали и пели медные трубы духового оркестра.
Томительная, тоскливая зыбь старинных вальсов, чистая-чистая голубизна льда, этот яркий свет и размеренное, упоенное кружение-полет стройных, взявшихся за руки девушек и мужчин - все это больше напоминало какой-то странный зал под куполом бархатно-черного неба.
Стенами этого необычайного зала был плотный сплошняк из огромного соснового лапника, всаженного в снежный заледенелый вал. Это - от мальчишек, чтобы не лезли, да и чтобы не глазел снаружи простой народ!
Сторожам завсегдатаи ночного катка известны были наперечет: господа офицеры; купеческие семейства; учителя и учительницы гимназий - мужской и женской; ну, еще артисты зазимовавшего в городке цирка, а прочих не велено было пускать: могут и днем поупражняться, без оркестра!
Глубокая, зеркальная синева льда, отражающая лампионы, исчерчена белыми бороздками и зигзагами - росчерк лихих конькобежцев.
Словно алмаз стекольщика взрезал стекло!
Здесь, как, впрочем, и на вечерах офицерского собрания, царила одна непревзойденная пара: Кира Кошанская и Александр Гуреев. Перед ними сторонились. Ими восторгались.
Острых очертаний стальные полосы на их ногах сливались в сверкающие длинные молнии. Странным казалось, что эти двое могут, как все, с т у п а т ь. Странным казалось, что эти полосы-молнии, несущие их в слитном, просторно-безудержном полете, могут быть отъяты от их подошв.
Поездки с Кирою на каток были счастливейшими часами в жизни Гуреева.
На обратном пути, на извозчике, блаженно изнемогая от одного того, что ее и его колена, охваченные туго застегнутой полстью на тесных саночках, невольно соприкасаются, поддерживая ее сзади занемевшей рукой, Саша Гуреев мучил свою спутницу любимыми модными стихами:
Маркиз изнеженный, с глазами цвета стали,
На все взирающий с усмешкой сатаны...
Голос его становился бархатно-сочным, глубоким, чуть с хрипотцою. Спутница молча претерпевала до конца.
Дальше об этом маркизе с глазами сатаны сообщалось, что "огромный дог - его всегдашний спутник", что маркиз этот, сверх ожидания, "не пьяница, не мот и не распутник". Однако у него есть любовница, которая хотя "вульгарна и стара", но парень, видать, не промах! - "пользуется милостью двора". Кончалось же все это уверенным предсказанием, что оный маркиз в конце концов "вскроет себе вены", и не иначе, как "в ванне мраморной" и "в венке из хризантем":
- Как Петроний, Кирочка, как Петроний!
И однажды Кира не выдержала:
- Боже мой, как вам самому не надоест эта пошлость?!
Подпоручик Александр Гуреев растерялся: эти стихи пьянили и Сережку Шатрова, он тоже знал их наизусть. Вписанные рукою Гуреева, эти стихи можно было встретить в альбомах многих и многих гимназисток и в секретерах молодящихся купчих. И надо сказать правду, маркиз с глазами сатаны исправно-таки помогал Саше Гурееву.
- Кирочка, но почему - пошлость? Или вам не нравится современность? Вот уж не ожидал!
- Такая - не нравится.
- Но что же тогда, по-вашему, не пошлость? От Бальмонта вы морщитесь. От Игоря Северянина, говорите, вас с души воротит!
Кира, закусывая губы, кивала головой.
- Воротит, Сашенька!
Гуреев морщился от этих грубых речей: оригиналка!
- А что же, по-вашему, не пошлость? Какие стихи, скажите.
- Мне, право, лень вспоминать.
- Ну, хоть что-нибудь, хоть строчку!
- Вы не поймете, Саша... Ну, вот вам: к о н ь к а м и з в у ч н о р е ж е т л е д...
- Еще?
- М о р о з н о й п ы л ь ю п о д ы ш а т ь... Еще? И с а н и, и з а р е ю п о з д н е й с и я н ь е р о з о в ы х с н е г о в...
Саша Гуреев неопределенно мычал:
- Что ж, пожалуй, неплохо... Но ведь это - из Пушкина!
- Вы проницательны, Саша!
- Но... Д л я н а с Д е р ж а в и н ы м с т а л П у ш к и н!
- Боже, какая глупость! А мне, после этих ваших Северяниных и маркизов хочется... морозной пылью подышать!
- Опять - Пушкин? Я удивляюсь вам, Кирочка. Вы во всем такая... передовая, современная. А здесь, в поэзии, такая... староверка!
- Саша, отодвиньтесь от меня, а то я могу укусить вам ухо!
Кончилось все это тем, что он, Александр Гуреев, считавший себя неотразимым, смеявшийся над какой-то там любовью, "этой выдумкой меланхоликов", признававший лишь флирт - произносил он почему-то "флёрт" - вдруг заболел сам тяжкой и неисцелимой любовью.
Давно ли он поучал Сергея: "Ты идешь к женщине - не забудь плетку! Мужчина должен воспитываться для войны. Женщина - отдых воина... Женщины всегда были наслаждением для всякой сильной и глубокой души..." А вот теперь, приходя к Сергею, он со слезами, с надрывом, доходя до яростных стонов, до просьбы забрать у него наган, неистово изливал перед ним свои любовные терзания.
Он грозился застрелить Киру. Ругал ее последними словами, а затем вдруг, растерзывая безжалостно свой гладкий, в стрелочку, пробор, покаянно взывал к силам небесным о прощении за такое кощунство.
Сергея ужасало чудовищное бесстыдство, с которым Сашка ухитрялся сочетать как-то свою и в самом деле неистовую, похожую на помешательство любовь.
- Кокаинистом стану! Завтра же ухожу на фронт! Застрелюсь на ее парадном! Ты не знаешь ее, Сергей: это - не женщина, это - статуя изо льда! Это - не человек. Это - вампир!
Сереженька со слезами на глазах всячески утешал и успокаивал друга своего и учителя. Подносил к его стучащим о стекло зубам стакан с холодной водой, поил валерьянкой.
Это, последнее, вызвало у Гуреева сардонический смех сквозь рыдания и всхлипывания:
- Низко же я упал, Сережа, о как низко! Александр Гуреев пьет валерьянку! Ха-ха-ха!
Едва справившись с приступом гуреевского исступления, Сергей сказал ему:
- Саша, дорогой мой, все-таки так нельзя! Я за тебя боюсь. Ты и меня измучил. Я вот что хотел тебе предложить. Только ты не сердись. А что, если тебе полечиться у Никиты?
Гуреев, пораженный неожиданностью, вздрогнул, откинув голову, нахмурился.
- А что ж! Спасибо тебе, милый, за совет! Я как-то не подумал об этом... Да! Мне нужно лечиться. Иначе я погиб! Твой брат - о нем много говорят сейчас в городе... Впрочем, нет... Нет, нет! Это будет унизительно: чужого человека в святая святых! Ты - другое дело. Питомец души моей. И вот, тебе одному, тебе одному - слышишь? - я открою: я решился на страшный разговор с ней. Скоро узнаешь!
