Александр Иванченко - Путями Великого Россиянина
Как и порождённые фанатизмом человеческие жертвоприношения, назвав это таким же «недоразумением», Ренан и ему находит объяснение, на сей раз обращаясь к сравнительному анализу древнегреческого и древнееврейского языков, поскольку язык наиболее полно отражает в себе духовную сущность всякого народа.
Вывод холодного аналитика – увы! – не в пользу древнееврейского: «На этом языке не выразишь ни одной философской мысли, ни одного научного вывода, ни одного сомнения и никакого чувства бесконечного».
Собственным заключением Ренан огорчён и в нём сразу же начинает говорить протестующий вдохновенный художник:
«Колчан, полный острых стальных стрел, канат, сплетённый из крепчайших прядей и узлов, бронзовый тромбон, рассекающий воздух двумя-тремя пронзительными нотами – таков еврейский коренной, древний еврейский язык... Слова в его книгах отчеканены счётным числом, но это огненные слова. Этот язык сказал и скажет немногое, но все его сказания кованы молотом на наковальне. Язык этот изрыгает волны гнева, он издаёт неистовые крики против мирских зол, он направит все бури и ветры Вселенной, чтобы приступом взять и опрокинуть крепости человеческой несправедливости. Словно юбилейный рог святилища, язык этот не может служить для чего- то обыденного, пошлого, его нельзя употребить для выражения каких-то светлых сторон природы или душевной радости совести, но он не перестанет трубить, провозглашая святую войну против человеческой бессовестности...»
Ренан огорчён ещё больше. Ведь вдохновение художника привело к тому же, что уже сказал рассудок учёного, следовательно, где-то тут и нужно искать ответ на поставленный вопрос. И Ренан с изумлением открывает для себя то, что в общем пока кажется ему не совсем научным, но скорее всё же является суровой правдой, чем случайной прихотью мысли. Оказывается, язык народа может определять всю его судьбу.
Однако сказать только это, значит, сказать очень мало или почти ничего. Во всём должна быть своя закономерность, свои изначальные причины и затем – следствия.
Как большинство европейских учёных, Ренан наукой России не интересовался, полагая, подобно своим коллегам в Западной Европе, что эта «варварская страна» на краю света, где «превосходно чувствуют себя лишь медведи», в принципе ничего толкового в области научной мысли сказать не может. Между тем, познакомься он с научными трудами Ивана Михайловича Сеченова о рефлексах головного мозга и антропологическими исследованиями академика Карла Максимовича Бэра, который в сущности и был родоначальником антропологии как науки, а вовсе не германцы Т. Вайтц и Р. Вирхов, как это принято думать, разрешение возникшей перед ним, Ренаном, проблемы значительно бы облегчилось. Потому, главным образом, что как труды Сеченова составляют подлинно научные основы психологии, так антропология Бэра вышла далеко за свои теперешние рамки, во многом предвосхитив открытие законов о генетической наследственности и даже объяснив их суть, как Анри Пуанкаре растолковал Лоренцу, что такое четырёхмерное пространство и где нужно искать не достававшую четвёртую единицу измерения. Однако Пуанкаре был одним из очень немногих крупных европейских учёных, который не питал заведомого предубеждения против русской научной мысли и потому не скрывал, что критически проанализировать сформулированный Ньютоном закон всемирного тяготения его, в свою очередь, побудил Миклухо-Маклай.
Верный, однако, исследовательской методологии Йоганна Готфрида Гердера и, не подозревая, что она представляет собою давно пройденный славянами этап, но по-своему развитый дальше в Кёнигсберге Эммануилом Кантом, а потом Гердером, Ренан становится хотя и на более сложный, но всё же правильный путь поисков. И здесь ему неплохим подспорьем служит собственный опыт, полученный им во время его работы над книгой «О происхождении языка» (Париж, 1848 г.), в которой он обобщил изыскания в этой области того же Канта и его последователей, а также немало дельных выводов сделал сам.
Конечно, он снова идёт от изначальной географической среды обитания.
* * *Долгие века не имея никакого постоянного пристанища, сыны Израиля вели бродячий пастушеский образ жизни по самым захудалым, не занятым другими, более цивилизованными народами местам Передней Азии. Это было одно из наиболее отсталых в своём развитии азиатских племён, которого все остальные по этой причине чурались, и потому ему пришлось скитаться по тем землям, какие никого больше ничем не соблазняли. Остановиться где-нибудь для более-менее осёдлой жизни у них не было возможности, поскольку нигде эти скудные земли не могли долго прокормить их стада. С другой стороны, ни высокоразвитые по тем временам египтяне, ни шумеры, ни какие-то ещё народы Северной Африки или Передней Азии подолгу терпеть их соседство не желали. Поэтому где- то что-то созидать у племени не возникало потребности, а, следовательно, не возникала и потребность познавать тайны природы, за исключением разве что умения находить источники воды. Да и природа в течение этих долгих веков окружала их слишком однообразная и угрюмая, чтобы остановить на себе очарованный взгляд человека и пробудить в нём какой-то творческий интерес, как, скажем, у эллина, попытавшегося найти средство воспроизводить всю гамму птичьих голосов и в результате создавшего семиструнную лиру, совершенно соответствующую семи творческим принципам Природы. У израильского племени вообще не было и не могло появиться никаких музыкальных инструментов, кроме трубного рога, ибо оно-то и пения птиц не слышало. Откуда им было взяться в тех полупустынях?
Там же, где изначально нет музыки, не могут возникнуть и никакие иные виды искусств, ибо в основе любого искусства лежит гармония, а гармония есть музыка. С искусств же начинаются науки.
При этом не надо забывать, что хотя это племя и вело номадный, то есть кочевой образ жизни, оно оставалось в полной изоляции от других народов, «ибо Египтяне не могут есть с Евреями; потому что это мерзость для Египтян» (Бытие, 43; 32).
Среда обитания определяет образ жизни, образ жизни – систему и уровень мышления, а язык есть зеркало мышления: «... его нельзя употребить для выражения каких-то светлых сторон природы», но «он направит все бури и ветры Вселенной, чтобы приступом взять и опрокинуть крепости человеческой несправедливости». Им невозможно выразить «душевной радости совести, но он не перестанет трубить, провозглашая святую войну против человеческой бессовестности». Иными словами, в нём есть всё для выражения протеста и гнева, но нет слов для какого-то позитивного предложения или с помощью которых можно было бы выразить, казалось бы, самое естественное – «душевную радость совести».
В этом отражается трагедия духовной сущности народа, который такой язык создал и для которого он оказался достаточным.
И вот тут Ренан опять возвращается, как говорится, на круги своя, в который раз подходит к тому, что не столько определило, сколько искалечило судьбу израильского народа. С неподдельным сожалением и болью он снова вынужден сказать, что никто и ничто не могло принести ему большего зла, чем библейский Йосиф и тот легкомысленный египетский фараон или фараоны, которые позволили бродячим пастухам, не знавшим душевной радости совести, поскольку им неведома была радость созидательного труда, стать господами в цивилизованной стране, как бы перепрыгнув через самый важный этап в человеческом развитии. Сами предвидеть трагические последствия подобного прыжка они были просто не в состоянии, как со своим уровнем мышления не могли и осмыслить противоестественность своего нежданного положения.
Но много ли нужно, чтобы растлить невинного ребёнка? Эллины на это отвечали: «Однажды познавшего вкус сладострастия уже не излечишь, если и озарят его когда-нибудь боги мыслью, что для него оно гибельно».
Никакая сила отныне не могла заставить также племя израильтян отречься от того, что однажды возвысило их прежде всего в собственных глазах. Не имея никаких реальных заслуг в развитии цивилизации и потому не способные чем-то более-менее конкретным подкрепить свою репутацию, взамен всему они предпочтут не требующий доказательств мистический фанатизм – исступленно будут веровать в то, будто они «богоизбранны». Но не только для самоутешения. Эскимосы Гренландии тоже считают себя людьми исключительными, отчего и приняли такое самоназвание – эскимосы, то есть люди. Однако они никогда ни над кем не властвовали, у них нет и своего понятия о власти. Свою исключительность они непрестанно доказывают лишь самим себе борьбой за выживание во льдах Севера и ни на что другое не претендуют Племя же израильтян, будучи ничем не лучше эскимосов Гренландии, а в смысле организаций жизни в суровых природных условиях и понимании самой Природы, что составляет основу всяких знаний, несомненно, и уступая им, волею ли случайного стечения обстоятельств, благодаря ли необычайной изворотливости Йосифа, либо по недомыслию фараона – теперь не рассудишь, но так или иначе вдруг оказалась в роли надсмотрщиков и повелителей над высоко цивилизованными по тем временам гордыми египтянами. А коль так, здесь уже самоутешением, как эскимосы, они не удовольствуются. Их главным смыслом жизни, маниакальной страстью станет неистребимое желание непрестанно доказывать, что они не просто «богоизбранны», а «богоизбранны» среди всех прочих народов. И, конечно же, единственно по слову Господа Бога, поскольку никаких иных аргументов в их положении найти было невозможно.
