Эпоха Брежнева: советский ответ на вызовы времени, 1964-1982 - Федор Леонидович Синицын
Во-вторых, откладывание строительства коммунизма на неопределенное время означало, что граждан СССР лишили надежды на «светлое будущее», о котором мечтали несколько поколений. На Западе советские идеологические новации иногда оценивали вообще как отказ от коммунизма. В изданном в июне 1968 г. специальном приложении к газете «Таймс» под названием «Советский Союз» было отмечено, что процессы перехода к коммунизму в СССР «или застопорились, или развиваются в обратном направлении». Граждане страны в 1970-х гг. задавали партийным пропагандистам вопросы, «соответствует ли действительности тезис Программы КПСС «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»[977], а также недоуменно высказывались: «Как долго будет продолжаться строительство коммунизма, если для создания развитого социализма потребовалось 60 лет»[978].
Тем не менее и спустя десятилетие после начала внедрения концепции «развитого социализма» народу внушали мысль, что строительство коммунизма остается делом далекого будущего. В 1978 г. член редколлегии журнала «Коммунист» Г. Волков, отвечая на одно из писем от читателей, указал, что, «прежде чем можно будет сказать о «полной и окончательной победе коммунизма», «предстоит решить много сложных задач в разных областях развития общества»[979].
В период правления преемников Л.И. Брежнева концепция «развитого социализма» подверглась корректировке именно в сторону еще большего «отодвигания» строительства коммунизма. В постановлении ЦК КПСС от 31 марта 1983 г., докладе К.У. Черненко, статье Ю.В. Андропова, опубликованной в журнале «Коммунист», и его речи на Пленуме ЦК КПСС в июне 1983 г. был сделан вывод, что советское общество находится лишь в начале этапа «развитого социализма», длительность и конкретные формы которого советские лидеры теперь вообще не брались определить, заявляя, что это это «покажут лишь опыт, живая практика». Андропов заявил, что «понадобится определенное время, чтобы подтянуть отставшие тылы и двинуться дальше», и нельзя преувеличивать «степень приближения страны к высшей фазе коммунизма». Кроме того, генсек фактически признал, что создатели марксизма-ленинизма допустили ошибку в своих теориях, так как «конкретные исторические пути становления социализма пролегли не во всем так, как предполагали основоположники нашей революционной теории», в связи с чем и произошла задержка строительства коммунизма. Андропов поставил задачу на последние десятилетия XX в. таким образом: «Совершенствование развитого социализма, по мере чего и будет происходить постепенный переход к коммунизму»[980].
В-третьих, концепция «общенародного государства» не дала эффективный ответ на рост роли интеллигенции в советском социуме. Г.Х. Шахназаров в те годы писал, что в СССР нет «отрицания растущей роли специалистов»[981], однако это было не совсем так. Хотя в стране стали говорить об уважении к научной интеллигенции, но дальше торжественных заявлений, как правило, не шли[982]. По-прежнему считалось, что «абсолютизация роли интеллигенции в современном обществе служит умалению роли рабочего класса»[983], и поэтому повышение статуса первой на практике было неприемлемым.
От ленинско-сталинского подхода к интеллигенции так и не отказались, в чем еще раз проявился консерватизм концепции «развитого социализма». Идеологи заявляли, что интеллигенция может «по-настоящему проявить свои творческие возможности» только «в системе государственного руководства обществом со стороны рабочего класса и Коммунистической партии»[984]. Как писали Ю. Левада, Т. Ноткина и В. Шейнис, был взят такой курс: «Научную и прочую интеллигенцию… лелеять за казенный счет или по крайней мере терпеть только до тех пор, пока она будет знать отведенное ей место в обществе (заниматься своим делом у машин, приборов и пр.) и не вмешиваться в государственные дела»[985].
Другие идеи, связанные с проблемой интеллигенции, пресекались. В феврале 1965 г. в «Правде» была опубликована статья ее главного редактора А.М. Румянцева под названием «Партия и интеллигенция», в которой решительно осуждались и сталинский, и хрущевский подход к интеллигенции. Автор писал, что, «осуществляя руководство развитием науки, литературы и искусства, партия всегда считается с особенностями творческого труда советской интеллигенции» (точнее, он намекал, что так должно быть в идеале. — Ф.С.), и провозглашал необходимость поддержки творческого плюрализма[986]. Эта статья вызвала критику со стороны партийного руководства, что стало одной из причин ухода Румянцева из газеты[987].
Сохранение прежнего подхода давало возможность и дальше пропагандировать идеи «о ведущей роли рабочего класса, о ведомых им крестьянстве и интеллигенции»[988], и о том, что «в социалистическом обществе еще сохраняются различия между классами рабочих и крестьян, а также интеллигенцией»[989]. В ответ, как пишет А.В. Бузгалин, «представители интеллигенции… вольно или невольно стремились «отгородить» себя от «народа», обозначая тем самым свое различие от него как подлинной элиты в отличие от номенклатурных «верхов»[990]. Хотя острых противоречий между рабочими, колхозным крестьянством, интеллигенцией и слоем управленцев не было[991], конфликт между интеллигенцией и партийно-государственной номенклатурой нарастал[992]. Умаление роли интеллигенции способствовало усилению ее отхода от советской идеологии и склонения к «диссидентству», что особенно ярко и открыто проявилось в годы перестройки.
Одновременно принимала все более неоднозначный характер идеологема «ведущей роли рабочего класса». В «общенародном государстве» все социальные группы должны быть равны, и какой-либо «особой роли» не должно было быть ни у одной из них. Действительно, советские идеологи утверждали об усилении «однородности социальной структуры и социального равенства в обществе» — однако при одновременном «укреплении руководящей роли рабочего класса»[993], что противоречило концепции «общенародного государства». (В свою очередь, западные советологи отмечали значительный рост социальной стратификации в СССР[994], подразумевавший отсутствие декларируемой «однородности».) Наконец, в реальности рабочий класс «ведущей роли» в Советском Союзе уже явно не играл, и утверждения о такой роли уже звучали, можно сказать, как насмешка.
Кроме того, как отмечал Р. Митчелл, сама концепция «общенародного государства» входила в «противоречие с оригинальным марксизмом», ведь К. Маркс утверждал, что государство — это инструмент, представляющий классовые интересы[995], и поэтому «общенародным» («общеклассовым») оно быть не может.
Указание советских идеологов на формирование в СССР «советского народа» содержало значительное преувеличение. При наличии тенденций к сближению этносов, такая «общность» еще не сложилась. В. Заславский писал, что сама введенная в стране «паспортная система устанавливала жесткие границы между этническими группами» (пресловутая «пятая графа»). Не меньшие границы порождало наличие национально-территориальных образований и «привилегий, которыми пользовались коренные национальности», в том числе в сфере доступа к высшему образованию, профессиональной деятельности и должностям[996].
В СССР не был официально введен этноним «советская национальность» (в то время как, например, в Югославии был признан и поддерживался властями наднациональный этноним «югослав»). В принятом в августе 1974 г. «Положении о паспортной системе в СССР» национальность человеку «назначалась» по его выбору из
