Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Рис. Гай Юлий Вер Максимин Фракиец.

Вместо того чтобы укреплять в нем чувство преданности, эти милости лишь разжигали честолюбие фракийского кре­стьянина, воображавшего, что его положение не будет соот­ветствовать его личным достоинствам, пока он будет вынуж­ден признавать над собою чью-либо высшую власть. Хотя он не отличался выдающимися умственными способностями, он не был лишен прозорливости, благодаря которой успел заме­тить, что привязанность армии к императору ослабела, и су­мел воспользоваться неудовольствием солдат для своей лич­ной пользы. Пристрастие и клевета могут без всякого пре­пятствия метать свои ядовитые стрелы в самых лучших госу­дарей и могут нападать даже на их добродетели, искусно смешивая эти последние с теми пороками, с которыми они находятся в самом близком сродстве. Войска охотно внимали подстрекательствам агентов Максимина. Они краснели от стыда при мысли, что в течение тринадцати лет они подчи­нялись стеснительным правилам дисциплины, которые были введены изнеженным сирийцем, рабски преклонявшимся перед своей матерью и перед сенатом. Наконец пора, говорили они, отбросить этот ни к чему не годный призрак граждан­ской власти и выбрать себе государем и военачальником взросшего среди лагерной жизни и опытного в военном деле генерала, который поддержал бы честь армии и разделил бы между своими товарищами сокровища империи. В это время большая армия была сосредоточена на берегах Рейна под на­чальством самого императора, который, почти немедленно вслед за своим возвращением из Персидского похода, был вынужден выступить против германских варваров. На Мак­симина была возложена важная обязанность наблюдать за обучением новобранцев и делать им смотры. Однажды, когда он прибыл на поле, где происходило учение, солдаты по вне­запному импульсу или вследствие заранее составленного за­говора приветствовали его императорским титулом, своими усиленными возгласами заглушили его упорные возражения и поспешили завершить свое восстание умерщвлением Алек­сандра Севера.

Подробности его смерти рассказываются различно. Те пи­сатели, которые полагают, что он умер, ничего не зная о неблагодарности и честолюбии Максимина, утверждают, что, слегка пообедав перед глазами армии, он удалился уснуть и что около седьмого часа дня некоторые из его собственных телохранителей вторглись в императорскую палатку и на­несли несколько смертельных ран своему добродетельному и доверчивому государю. Если верить другому рассказу, ко­торый, по-видимому, более правдоподобен, Максимин был облачен в императорскую мантию многочисленным отрядом войск, расположенных в нескольких милях от главной квартиры, и рассчитывал не столько на публичные заявления главной армии, сколько на ее тайные желания. Александр имел достаточно времени, чтобы пробудить в войсках созна­ние своего долга, но их вынужденные уверения в преданно­сти смолкли при появлении Максимина, который объявил себя другом и покровителем военного сословия и был едино­гласно признан легионами римским императором. Обману­тый и всеми покинутый сын Мамеи удалился в свою палат­ку, для того чтобы не подвергать себя в свои последние мину­ты оскорблениям толпы. За ним скоро последовали туда один трибун и несколько центурионов, которым было приказано лишить его жизни, но вместо того, чтобы ожидать неизбеж­ной смерти с мужественной твердостью, он опозорил послед­ние минуты своей жизни бесполезными криками и мольба­ми, превратившими в презрение то справедливое сострада­ние, которое должны бы были внушать его невиновность и жалкая судьба. Его мать Мамеа, гордость и алчность кото­рой он во всеуслышание признавал за причину своего паде­ния, погибла вместе со своим сыном. Самые преданные из его друзей сделались жертвой ярости солдат; некоторые дру­гие были оставлены в живых для того, чтобы сделаться впос­ледствии жертвами обдуманного жестокосердия узурпатора, а те, с которыми обошлись самым снисходительным образом, были лишены своих мест и с позором удалены от двора и из армии.

Прежние тираны - Калигула и Нерон, Коммод и Каракал­ла - были легкомысленные и неопытные юноши, воспитан­ные на ступенях трона и развратившиеся от сознания своего высокого положения, от распущенности римских нравов и от коварства окружавших их льстецов. Но жестокосердие Мак­симина истекало из иного источника - из опасения внушить к себе презрение. Хотя его положение зависело от привязан­ности солдат, уважавших в нем те добродетели, которые бы­ли свойственны им самим, это не мешало ему сознавать, что его низкое и варварское происхождение, его свирепый вид и его совершенное невежество во всем, что касалось искусств и общественных учреждений, представляли крайне небла­гоприятный для него контраст с симпатичным характером злосчастного Александра. Он вспомнил, что в дни его ничто­жества ему нередко случалось стучаться в двери гордых рим­ских аристократов и что наглые рабы не допускали его до своих господ. Он не позабыл и немногочисленных друзей, помогавших ему, когда он был беден, и поддерживавших его честолюбивые надежды. Но и те, которые выказывали к не­му презрение, и те, которые оказывали ему покровительст­во, были виновны в одном и том же преступлении - в том, что хорошо знали его низкое происхождение. За это преступ­ление многие были наказаны смертью, а, лишая жизни неко­торых из своих благодетелей, Максимин начертил кровавы­ми буквами историю своего незнатного происхождения и своей неблагодарности.

Мрачная и кровожадная душа тирана была доступна для всяких подозрений к тем из его подданных, которые особен­но отличались знатностью своего происхождения и своими достоинствами. Лишь только он бывал встревожен слухом об измене, его жестокость не знала границ и была неумолима. Был открыт, или, вероятнее, был выдуман, заговор против его жизни, и на сенатора-консуляра Магнуса указывали как на главного зачинщика. Без допроса свидетелей, без суда и не имея возможности что-либо сказать в свое оправдание, Магнус был лишен жизни вместе с четырьмя тысячами своих предполагаемых сообщников. Бесчисленные шпионы и сыщики рассыпались по Италии и по всей империи. Самых знатных римлян, управлявших провинциями, командовав­ших армиями и удостоившихся консульских отличий и три­умфа, сажали в цепях на дроги и везли к императору вслед­ствие самых ничтожных обвинений. Конфискация имений, ссылка и простая смерть считались необыкновенными дока­зательствами его милосердия. Некоторых из несчастных страдальцев он приказывал зашивать в кожи убитых живо­тных, других отдавал на съедение диким зверям, третьих приказывал бить до смерти дубинами. В течение своего трех­летнего царствования он не удостоил своим посещением ни Рима, ни Италии. Его лагерь, перенесенный по некоторым случайным причинам с берегов Рейна на берега Дуная, был центром его жестокого деспотизма, попиравшего все прин­ципы законности и справедливости и открыто опиравшегося на могущество меча. Он не выносил, чтобы в среде его при­ближенных был хоть один человек, отличавшийся знатно­стью происхождения, выдающимися дарованиями, знаниями или административными способностями, и двор римского императора стал напоминать тех древних вождей рабов и гладиаторов, о которых одно воспоминание внушало ужас и отвращение.

Пока жестокости Максимина обрушивались только на зна­менитых сенаторов или на тех смелых авантюристов, кото­рые добровольно подвергают себя при дворе или в армии всем прихотям фортуны, народ смотрел на эти страдания с равнодушием или даже, может быть, с удовольствием. Но алчность тирана, возбуждаемая ненасытными требованиями солдат, наконец посягнула и на общественное достояние. У каждого города в империи были специальные суммы, пред­назначенные на покупку хлеба для народа и на устройство общественных игр и увеселений. Одним актом верховной власти все эти капиталы были конфискованы в пользу импе­раторской казны. У храмов были отобраны все ценные золо­тые и серебряные жертвоприношения, а статуи богов, героев и императоров были обращены в слитки, из которых стали чеканить монету. Этих нечестивых распоряжений нельзя было привести в исполнение, не вызывая восстаний и убийств, так как во многих местах народ был готов скорее умереть, защищая свои алтари, нежели допустить, чтобы среди мира город подвергался хищениям и всем ужасам вой­ны. Сами солдаты, между которыми делились плоды этого святотатственного грабежа, краснели от стыда, принимая та­кие подарки, и, несмотря на свою привычку ко всяким наси­лиям, опасались основательных упреков со стороны своих друзей и родственников. По всей Римской империи раздава­лись крики негодования и мольбы о том, чтобы этот враг все­го человеческого рода понес заслуженное наказание; нако­нец одна мирная и безоружная провинция подняла знамя бунта.