Бандиты - Эрик Хобсбаум
На дне современного городского общества полно людей, которые так это ощущают. Возможно, по мере отдаления государства и сворачивания таких органов, как профсоюзы в секторальные системы самообороны (как это происходит в некоторых странах), привлекательность таких грез о частном сопротивлении и частной справедливости будет возрастать.
Я сомневаюсь, что в нашем обществе бандиты станут теми фигурами, которые главным образом выражают эти мечтания. Джесси Джеймс и даже Джон Уэйн не могут больше соревноваться с Бэтменом и ему подобными. Так что не думаю, что стоит тратить дальнейшее время на проблематику выживания классической бандитской мечты в большом городе.
Тем не менее в 1960-х и 1970-х годах к истории традиционного социального бандитизма образовался любопытный постскриптум. Стратегии социального бандитизма, в некотором роде и его дух и его идеалы, были перенесены на новую социальную почву (а именно в среду небольших организаций молодежи среднего класса, которые образовали ядро неореволюционных группировок), время от времени находили широкий отклик на безмерно разросшихся университетских кампусах тех десятилетий и пытались обращаться напрямую к неорганизованной бедноте и особенно к отчуждаемой маргинальной и деклассированной части общества, минуя рабочий класс и старые рабочие движения (любой политической окраски). Здесь предлагались аналогии с русскими интеллектуалами — народниками.
Значительная часть нового молодежного культурного и политического диссидентства описывалась как своего рода «примитивные мятежники», в частности французским социологом Аленом Туреном. Некоторые из них действительно могли видеть себя в таком ключе[131]. На ум приходят некоторые образцы такого неопримитивизма (в идеологической обертке того периода). «Симбионистскую армию освобождения» (1973–1974), в остальном вполне проходной эпизод на буйной периферии калифорнийской отчужденности, можно сравнивать со старомодным частным сопротивлением по той одной причине, что она явным образом осуществила как минимум один публичный акт ограбления богача (Уильяма Рэндольфа Херста-мл.), чтобы раздать бедным награбленное (шантажом вынудив его раздавать еду). Сходство «Армии» с классическим социальным бандитизмом было не только в символическом восприятии этого распределения[132] и в нацеленности в первую очередь на устранение частной несправедливости — освобождение заключенных из-за решетки всегда привлекательно для силовых политических группировок, — но и в краткости ее существования.
Другие подобные активистские группы, возникавшие из пепла мирового студенческого брожения конца 1960-х, также демонстрировали склонность к операциям, к которым Джесси Джеймс отнесся бы с пониманием, а именно к «экспроприациям» (см. Главу 9), которые в итоге достигли масштабов эпидемии в 1970-1980-х годах. Однако, в отличие от других подобных погружений в политическое насилие, САО не была связана с более широкими революционными организациями, стратегиями, теориями или движениями, поэтому неопримитивизм ее доморощенных идей и действий более очевиден.
Традиционные бандиты опирались на родню, соседей и сообщество. Симбионисты были по происхождению одиночками, никто из них не знал и не слышал друг о друге до встречи в субкультурном гетто Ист-Бэя, подобно тому, как камешки гальки сталкиваются на отмели, будучи вынесены туда в потоках сложной речной системы.
Хотя большинство из одиннадцати главных членов группы относились к категории студенческой интеллигенции, их, по сути, не объединял обычный катализатор революционных студенческих групп: связь между теми, кто учится одновременно в одном университете или на одном факультете. Беркли-Окленд просто оказались для них центрами притяжения, независимо от того, кто где учился.
Эти новые мятежники жили не в сообществе — если не рассматривать в строго географическом смысле, — а скорее в среде отвергающей «буржуазные» ценности, Латинском квартале или на Монмартре, объединяемые неформальной изменчивой социабельностью улицы, жилища, манифестации или вечеринки, общим богемным образом жизни, общей риторикой диссидентской субкультуры, которая сама видит себя революционной, и сексуальным притяжением — возможно, самым сильным из отдельных факторов, сплачивающих эту конкретную группу людей. Именно поэтому женщины, обычно нерелевантные или даже разрушительные для традиционных бандитских отрядов, здесь были важнейшим цементом (будь они гетеро- или гомосексуальны). Единственной моделью подлинного мини-сообщества, помимо воспоминаний о буржуазной семье, были «коммуна» и маленькие, крепко спаянные, оживленные группки революционных активистов, некоторое количество каковых образовалось скорее путем дробления, чем сочетания на периферии университетского движения. Политический язык САО возник в основном оттуда.
Напомню, что «примитивных мятежников» объединяет общий и унаследованный набор общественных ценностей и убеждений, настолько сильный, что он вряд ли нуждается (да и вряд ли поддается ей) в формальной артикуляции. Его нужно только применять. Но за исключением лексикона «Декларации независимости», который отдается эхом по манифестам группировки, у этих неопримитивистов не было общего запаса идей.
Им приходилось транслировать свой личный опыт отчуждения в формализованную идеологию, или скорее риторику, слепленную из случайных обрывков революционного лексикона «новых левых», калифорнийского ориентализма и заумных общих фраз. Это приняло форму смутных упражнений в декларативном красноречии, подошедших близко к практике только в нескольких негативистских требованиях: отказ от тюрем, отказ от «рентной системы эксплуатации» в домах и квартирах и — призыв к системе «не загонять людей в личные отношения и не заставлять в них оставаться, если они сами этого не хотят»[133].
Это было выкриком людей не находящих себе места, обращенном против жестокого и атомизированного общества. Но он давал им только оправдание для символических жестов насилия, для утверждения своего существования посредством привлечения внимания через отражение в увеличительном зеркале медиа, для легитимизации образа жизни небольших подпольных активистских групп, который заменил для них и сообщество, и общество. Члены группировки обрели личное «возрождение» внутри нее, выбрали новые имена и разработали собственную символическую систему.
Подполье как свободный частный выбор, подпольные действия, вырванные из социальной и политической реальности: это то, чем отличаются от классического социального бандита его поздние имитаторы или аналоги. Большинство героев этой книги не выбирали преступную дорожку (кроме тех случаев, когда бандитизм был признанным способом заработка и проживания, наподобие профессиональной карьеры). Их толкали на это события, которые ни ими, ни их обществом не рассматривались как преступления, а все остальное было уже лишь следствием. Максимум, что можно было бы здесь утверждать, — это то, что крутые ребята, вряд ли готовые покорно сносить несправедливость или обиду, также с большой вероятностью попадали в подобные переделки. Это связывает классических социальных бандитов с такими людьми, как чернокожие заключенные. Последние определенно находились среди вдохновителей и ролевых моделей для групп аналогичных САО, хотя общество, ставящее на значительной части своего чернокожего деклассированного пролетариата клеймо тюремного заключения,
