Бандиты - Эрик Хобсбаум
Освобождение человечества не может ограничиваться только одними уважаемыми людьми, неуважаемые тоже восстают, но в своей манере. Моя позиция не заключается в несогласии с теми, кто анализирует историю доиндустриальной преступности как вида социального протеста. Я лишь указываю на то, что социальный бунт Макхита из «Трехгрошовой оперы» не тот же, что у Робина Гуда. И их самих сравнивать тоже нельзя.
Пятое направление критики моей книги, и самое убедительное, я уже признал в предисловии к данному изданию. Оно касается моего некритического использования бандитской литературы и легенд в качестве источника. Историческая реальность социального бандитизма, уж не говоря о жизни конкретных бандитов, лишь в незначительной степени может быть извлечена из содержания мифов и песен, сложившихся и слагаемых о них. В той степени, в которой что-то там все же содержится, опираться на это можно только после пристального и критического исследования их текстологической истории, каковое полностью отсутствовало в исходной версии моего изложения. Конечно, это не касается статуса этих текстов как источников информации о том, чем бандитизм был для людской веры, желаний, что они в него вкладывали, хотя и здесь требуется больше аккуратности, чем я порой демонстрировал.
Следует упомянуть также один случай специфической критики, касающийся сардинского бандитизма, хотя он относится в большей мере вообще к исследованиям Сардинии, чем к моим отдельным отсылкам в предыдущих изданиях «Бандитов»[124]. Отмечалось, что специальная привязка сардинского бандитизма к высокогорной Барбадже, которая считалась зоной преобладания особенно архаичной социальной структуры, возникла только в конце XIX века. Вполне аргументированно подтверждается, что это следствие роста очень специализированной и практически эксклюзивной экономики по экспорту овечьего сыра именно из этих областей. С тех пор это стало принимать форму кражи скота, постепенно все более смыкаясь (с 1960-х гг.) с похищениями или требованиями выкупа. Я не могу судить, в какой степени принимаются экспертами по Сардинии специальные объяснения Дэвида Мосса. Он объясняет этот феномен в терминах отношений между высокогорными и долинными деревнями, которые устроены по-разному («деятельность, которая связывает противоположные ценности, но и сохраняет присущие им различия»).
И наконец, авторы, которые, приняв мою модель «социального бандитизма», справедливо критиковали меня за ограничение ее рамками аграрных обществ докапиталистического периода. Очень сходные явления происходили в Австралии XIX века и США XIX–XX веков и при этом очевидно не относились ни к «традиционному крестьянству», ни к докапиталистическим или доиндустриальным обществам. Как высказался один из исследователей этой темы (Л. Гленн Серетан): «социальный бандитизм более многообразен и живуч, чем предполагает Хобсбаум… и случайности американской (или любой другой) исторической эволюции вполне могли способствовать возникновению каких-то аутентичных вариантов — даже в годы рузвельтовского “Нового курса”».
С другой стороны, я не могу принять аргумент моего главного критика-«модерниста», Пэта О’Мэлли — эксперта по Неду Келли и австралийским бушрейнджерам, — который рассматривает социальный бандитизм в традиционно крестьянской среде как особый случай более общей ситуации, по-видимому весьма благоприятной для появления социального бандитизма. А именно:
— а) «наличие хронической классовой борьбы, отраженное в едином конфликтном сознании у непосредственных производителей»
— б) «отсутствие институциональной политической организации, представляющей интересы производителей, которая выражала бы программу эффективных действий для совместного достижения общих целей».
В самом деле, второе условие главным образом присуще доиндустриальной эпохе, но может встречаться и позднее. По тем же причинам О’Мэлли скептически относится к моему предположению о том, что закат социального бандитизма связан с прогрессом в транспорте, коммуникациях и усилением правоохранительных органов в сельской местности. Он полагает, что социальный бандитизм может процветать независимо от этого. Его собственные последующие работы, однако, утверждают, что английские разбойники исчезли в начале XIX века, столкнувшись с улучшением организации и методов работы полиции, хотя он приписывает это «нехватке у них общей социальной классовой базы»[125].
На самом деле здесь практически нет предмета спора. Конечно, бандитизм как социальное явление сдает позиции, когда возникают лучшие способы борьбы сельских жителей. Я это говорил на протяжении сорока лет.
Столь же приемлемо и утверждение о том, что привлекательность социального бандитизма не полностью исчезла даже в явно капиталистическом обществе, таком, как в США, учитывая, что в этом обществе легенды о благородных ковбоях и крутых рейнджерах являются частью массовой культуры. Такой была ситуация в США 1930-х годов. «Главные бандиты 1930-х прекрасно понимали, что они принадлежат традиции: они на ней выросли, она их воспитала; они выражали ей пиетет словом и делом; и траектории их кратких ярких жизней в конечном счете тоже определялись ею». Бонни Паркер и Клайд Барроу, Робин Гуд и Джесси Джеймс были живы-живехоньки и разъезжали по прериям на автомобилях в сознании таких людей, как Элвин Карпис.
Ничто из вышесказанного не отменяет того факта, что в полностью капиталистическом обществе условия для выживания или возрождения социального бандитизма по старой модели являются исключением. Они будут исключительными даже тогда, когда для разбойничества появляется гораздо большее пространство, чем в предыдущие века, в тысячелетие, ознаменованное ослаблением или даже исчезновением современной государственной власти и общей доступностью малогабаритных (но с высокой поражающей способностью) средств уничтожения неофициальных вооруженных группировок.
В действительности совершенно неудивительно, что в самых «развитых странах» — даже в самых традиционалистских сельских областях — робины гуды на сегодняшний день вымерли по практическим причинам. Анализ моей книги был нацелен скорее на объяснение заката этого векового и широкого распространенного явления, чем на определение возможных условий его случайного возрождения или выживания.
Тем не менее есть необходимость сказать немного и о выживании и модификации социального бандитизма в полностью капиталистических аграрных обществах.
II
Переход к капиталистическому сельскому хозяйству сложен и долог. Значительная часть сельского хозяйства продолжает вестись силами фермерских семей, которые на самом деле (если не брать в расчет технологии) не так уж далеко ушли от крестьян старой школы (от которых добрая часть их и происходит), поэтому имеется множество совпадений — разумеется, культурных — между старым и новым сельскими мирами. Даже в тех случаях, когда новые миры оказались за океаном. В конце концов, фермерство остается индустрией малых предприятий, в сравнении с масштабами операций в промышленности и финансах, и не в последнюю очередь в плане количества занятых работников. Кроме того, древняя враждебность села к городу, деревенских к аутсайдерам, явным образом сохраняется в форме конфликтов между
