Джулия Ловелл - Великая Китайская стена
Но к 1484 году покладистость двора пошла на убыль. Еще в 1470-х годах предложенная Юем компромиссная комбинация из земляных стен и торговли едва не наткнулась на вето со стороны тех, кто вершил политику, пока воинственные министры, сидя в безопасности в Пекине, спорили до хрипоты не о том, бросать ли войска против монголов, а сколько нужно послать войск. Десятью годами позже новые планы Юй Цзыцзюня по стеностроительству столкнулись с дворцовой интригой и полицией Ван Чжи, всемогущего евнуха — главу секретной полиции, стремившегося, как и Ван Чжэнь до него, еще более упрочить свое положение при императоре, добившись военной славы в ходе пограничной кампании, и поддержавшего при дворе фракцию войны. Прежний союзник Юя, Ван Юэ, с энтузиазмом и присущей ему энергией занялся очередной кампанией, а сам Юй протестовал против действий пограничных командиров, провоцировавших местное население применением насилия. На сей раз баланс сил при дворе сложился не в его пользу. Считая, что евнухи являются «испорченными человеческими существами», которые вводят в заблуждение «неразумных и молодых правителей», он по глупости так и написал в памятной записке императору, где призвал вернуть евнухов к обязанности заниматься хозяйственными делами дворца. Вскоре работы по строительству новой стены Юя были остановлены, после того как евнухи воспользовались докладом некой инспекции, где говорилось, будто строительство слишком дорого и вызывает недовольство среди населения, и где Юя обвиняли в коррупции и непотизме. Юю предстояло умереть в 1489 году. Последние восемь лет жизни он провел, находясь в подвешенном состоянии между службой и отставкой, опасаясь всякой клеветы и бесчестья. Юй представил минскому двору один из его последних шансов избежать затягивающей воронки дорогостоящей конфронтации с севером посредством умеренной, незатратной комбинации обороны и дипломатии. Однако поскольку предложенный Юем компромисс был отвергнут, императоры династии Мин в XVI–XVII веках будут вынуждены сначала измотать свои армии, потом спустить казну и израсходовать трудовые ресурсы на бесконечные войны и стены.
Глава девятая
Стена растет
В 1507 году родились два мальчика: один в Хубэе, провинции, являвшейся житницей материкового Китая; другой в Монголии. Первый, Чжу Хоуцун, стал императором Китая; второй, Алтан-хан, — великим объединителем монгольских племен XVI столетия. Хотя им так никогда и не довелось встретиться — первый не позволил бы такого унижения своего величия, — столкновение их мировоззрений породило дипломатический тупик, в свою очередь, ставший причиной возникновения Великой стены из кирпича и камня, приведшей в сильный восторг лорда Макартни в конце XVIII века.
Его министры, вероятно, и не надеялись или не ожидали, что у Чжу Хоуцуйа способно проявиться нечто столь агрессивное, как собственное мировоззрение. Его возвели на трон именно из-за его очевидной безликости. Когда Чжу Хоуцун сел в 1522 году на трон как император Цзяцзин, правительство еще оправлялось после аллергии, вызванной его предшественником, Чжэндэ, слабохарактерным, эксцентричным женолюбом, посвятившим себя главным образом чрезмерным возлияниям, военным играм с тиграми и похищением женщин для своего гарема, но чувствовавшим отвращение к повседневной рутине, которая приводила в движение маятник правительства и страны: к аудиенциям с чиновниками, встречам с посланниками, к продуманно символическим церемониям. Когда Чжэндэ внезапно умер в возрасте тридцати одного года из-за несчастного случая во время катания на лодке, не оставив ни наследника, ни официально поименованного преемника, его племянника Чжу Хоуцун наугад выбрал энергичный крупный сановник, несомненно, в надежде, что тот окажется более любезным и покладистым, чем его неуправляемый предшественник. Семья Чжу Хоуцуна не имела большого веса при дворе и не могла влиять на ход придворных интриг, которые обычно определяли исход борьбы за власть в империи: во время воцарения его старую слепую бабку сослали в императорскую прачечную, а мать, дочь дворцового стражника и вдова провинциального правителя, жила в фамильном имении в Хубэе.
Но именно безвестность Цзяцзина сделала из него крайне нетерпимого и бескомпромиссного правителя по отношению к своим чиновникам, женам и особенно к монгольским «варварам», само существование которых он расценивал как возмутительное оскорбление лично себе. Цзяцзин страдал манией до мелочей придерживаться этикета и очень любил появляться перед публикой, чему мешало лишь то обстоятельство, что это было по-настоящему небезопасно. В основе его опасений лежала необычность его пути к трону. Он не располагал ни очевидным правом на трон благодаря родству, ни естественной общительностью и харизмой лидера (в детстве Чжу Хоуцун считался тихим, много читавшим мальчиком). Новый император старался основать свою легитимность на особом педантизме в вопросах ритуала и церемоний, выискивая или выдумывая прецеденты для укрепления своих позиций, безжалостно искореняя оппозицию переменам, связанным с укреплением собственного статуса. За два первых года его правления семнадцать чиновников забили насмерть и еще сто шестьдесят трех сослали за оспаривание воли императора о присвоении его прежде всеми забытой матери положения вдовствующей матери-императрицы. Хотя такой подход укрепил его авторитет как императора, позволив ему оставаться у власти сорок четыре года — второе по продолжительности правление за весь период существования династии Мин, — он также сделал его замкнутым, озлобленным и болезненно высокомерным.
Последствия для пограничных отношений оказались серьезными. Занятость императора вопросами личного престижа критически обострила в нем традиционный комплекс китайского культурного превосходства и презрение в отношении севера. С годами чувство враждебности лишь усилилось, дойдя до мелочности: в поздние годы правления он стал требовать, чтобы при каждом упоминании в эдиктах или памятных записках иероглифы, обозначавшие «северные монголы», писались как можно мельче. Если в нем будило гнев само существование монголов, то ни о каких идеях торговли или договорных отношениях с ними не могло быть и речи. А именно в торговле в первую очередь монголы теперь нуждались и хотели ее. Однако ее прекратили в любой регулярной форме в 1500 году. Возник порочный дипломатический круг: чем более агрессивными выглядели монголы в глазах императора, тем менее он был склонен разрешить торговлю; чем чаще они совершали набеги, тем больше он их ненавидел. И все повторялось в том же духе.
К 1530-м годам Алтан-хан, младенец, родившийся в том же году, что и Чжу Хоуцун, вырос и превратился для китайского императора в монгольский bete noire[4]. Получив по наследству управление племенами к северу от Шаньси, Алтан превратил своих подданных из занятого мелкими набегами сброда в объединенное войско завоевателей. Он основал новый военный центр степи в Хух-Хото, сегодняшнем административном центре автономного района Внутренняя Монголия, соответственно всего в двухстах, трехстах и четырехстах километрах от Датуна, Сюаньфу (двух ключевых оборонительных пунктов на севере) и Пекина. Хух-Хото Алтан-хана являлся не просто широко известной степной ставкой, а впечатляющим массивом зданий, построенных в китайском стиле — их возвели при помощи китайцев, нашедших пристанище в Монголии, — и самым прекрасным из них по праву считался обнесенный стеной императорский дворец, чье архитектурное решение основывалось на минских образцах. Надпись, вывешенная над дворцовыми воротами: «Внушать благоговейный страх китайцам и варварам», — позволяла понять масштаб амбиций Алтан-хана, а его новый город предоставлял ему и его всадникам такую возможность на выбор налетать на центры власти Китая, какую не могла дать старая монгольская столица Каракорум.
Но в действительности Алтан-хан не был Чингисханом: его набеги осуществлялись скорее ради китайского шелка, одежды и продовольствия, чем для захвата земель, и примирительная политика Китая, разрешившая бы торговлю и дани, драматически снизила бы напряженность в районе границы. Алтан не испытывал всеподавляющего чувства расового превосходства монголов и замыслов, которые двинули Чингисхана к югу от степи, заставили династию Юань законодательно оградить управление от китайцев и толкнули первое поколение монгольских правителей Китая выступать за уничтожение населения и превращение страны в пастбища. Алтан никогда не проявлял какого-либо интереса к завоеванию территорий в Китае за пределами скотоводческо-аграрной зоны Ордоса и даже давал восхищенные оценки фундаментальным принципам китайской политической культуры. Если бы Цзяцзину когда-либо пришло в голову прогуляться по Хух-Хото, то на главных воротах дворца он с одобрением прочел бы девиз, отчетливо отражавший прокитайские настроения: «Правление ради цивилизации и развития».
