Как Петербург научился себя изучать - Эмили Д. Джонсон
Если активное краеведение так мало способствовало изучению Северной столицы, если ЛОИМК и другие местные организации явно меркнут по сравнению с Обществом «Старый Петербург» или Экскурсионным институтом, то чем объясняется звездная репутация петербургской школы краеведения среди современных специалистов? Когда закрепился самый широкий из возможных смыслов определения «краеведения» и были отодвинуты в сторону его более узкие значения, вплоть до того, что чуть ли не каждый ученый города стал краеведом? Почему российские ученые сейчас ассоциируют с термином «краеведение» почти все книги и учреждения, обсуждаемые в этом исследовании? Отчасти ответ опять же кроется в политике и риторике Центрального бюро краеведения (ЦБК) и его филиалов в 1920–1930-е годы. Как уже было отмечено, многие активисты, связанные с этими организациями, считали, что краеведение представляет собой нечто большее, чем просто новое общественное движение. Они рассматривали его как самостоятельную дисциплину, которая естественным образом выросла из усилий по изучению проблем, оставшихся без внимания других наук, и, несмотря на всю свою кажущуюся новизну, имела глубокие корни в российской почве. В серии статей, появившихся в журналах ЦБК в середине 1920-х годов, сторонники этой точки зрения отнесли к истории краеведения не только очевидно предшествовавшие ему течения, такие как дореволюционное родиноведение, но и множество более отдаленных явлений – в частности, литературно-этнографическую экспедицию, санкционированную в 1856 году великим князем Константином Николаевичем, и первую попытку рассылки опросных листов, предпринятую Ломоносовым[228]. Когда данные изыскания проводились, не существовало ни термина «краеведение», ни Центрального бюро с филиалами, так что включение информации о них в исторические отчеты о развитии краеведения означало, что внешние границы краеведения определяет не самоидентификация, как было принято полагать, а нечто иное. Авторы отмечали, что все экспедиции, опросы и исследования, которые они квалифицировали как примеры краеведения, проистекали из общего импульса: стремления к четкому ощущению региональной или национальной идентичности, которое, несомненно, представляло собой доминирующую тему в истории российской культуры. Все они представляли собой попытки описать конкретные области империи, показать как особенности, отличающие те или иные города, регионы и группы населения, так и общие черты, относящиеся ко всей России и всем россиянам.
Очевидно, эта линия рассуждений имела некоторые практические последствия. Во-первых, дисциплинарный статус неизбежно подразумевал необходимость увеличения финансирования. Дисциплины, в отличие от движений, требуют более развитой инфраструктуры: профессорско-преподавательского состава, кафедр, научно-исследовательских и учебных институтов. Во-вторых, задав краеведению максимально широкие рамки, активисты облегчили развитие сети филиалов Центрального бюро – как на бумаге, так и на практике. Если краеведение означало не более чем изучение какой-то части советской территории, то в нем участвовало множество региональных обществ. В 1923 году Центральное бюро заявляло о 230 местных организациях, занимавшихся непосредственно краеведением, а через три года их общее число выросло до 1405[229]. Как, казалось, негласно признавало само Центральное бюро, последняя цифра явно включала в себя и такие группы, с которыми оно мало контактировало[230]. Однако значительная часть этого прироста выглядит в целом естественной: за эти годы появились сотни новых региональных обществ со словами «край» или «краеведение» в названиях, а некоторые дореволюционные ассоциации согласились встать под защиту бюро. По общим оценкам ученых, к концу 1920-х годов краеведческое движение насчитывало 2000 отдельных групп и, в общей сложности, около 50 000 человек в своих рядах[231].
Существование огромной полунезависимой ассоциации с аванпостами по всей российской территории должно было вызвать у молодого советского правительства двойственные чувства[232]. Во многих отношениях ситуация слишком напоминала проблемы с Пролеткультом в 1920 году. Наркомпрос в очередной раз оказался в сложных отношениях с целой армией добровольцев, которые, похоже, не всегда были готовы следовать указаниям государственных властей[233]. Будучи филиалом сначала Академии наук, а затем, после 1924 года, Главнауки, Центральное бюро краеведения являлось подразделением Наркомпроса. Оно получало финансирование через комиссариат и, теоретически, ему подчинялось. Однако на протяжении большей части 1920-х годов региональные общества краеведов оставались формально независимыми, неподконтрольными какому-либо конкретному правительственному ведомству. Центральное бюро могло консультировать их, но оно было создано не для того, чтобы командовать. Это был координационный совет, который использовал периодические издания, циркуляры и конференции для объединения географически разрозненных организаций. Вырванные из своей относительной изоляции, преобразованные в настоящее сообщество, местные краеведы стали более эффективными работниками культуры, но они также, возможно, начали напоминать независимую политическую силу. Поскольку число обществ росло и ширилось, а риторика движения становилась все более экспансивной, неудивительно, что краеведы начали привлекать внимание партийных и государственных чиновников.
Было бы ошибкой повторять нападки властей периода чисток и изображать краеведов 1920-х годов оппозиционерами, всерьез интересующимися политикой. Однако стоит отметить, что иногда они проявляли склонность как к независимому мышлению, так и к скоординированным действиям. В период растущей централизации краеведы часто выступали за разнообразие и скромную региональную независимость. Многие хотели верить, что революция освободила регионы от произвола голодных столиц, чтобы они могли наконец развивать свою собственную культуру. Анциферов, перешедший после закрытия Экскурсионного института на работу в Центральное бюро, кратко выразил эту точку зрения в статье 1927 года:
Революция, сокрушившая централистическую империю, создала Союз Республик, в котором ярко обозначилась тяга к децентрализации культуры. Возрождение национальных культур, даже самых примитивных, является интересной чертой нашей эпохи. И русские области не могли, конечно, остаться незатронутыми общим движением, и у нас пробудился интерес к областным культурам. Великая территория бывшей Российской империи ожила во всех составляющих ее частях. Можно верить, что новая культура, в условиях бытия созданного Революцией Союза, будет слагаться по федеративному типу. Зарождается целое, которое сможет развиваться при гармоническом развитии своих частей. В наметившемся процессе крупную роль должно сыграть краеведческое движение[234].
В принципе Анциферов не говорит здесь ничего столь уж шокирующего или оригинального: заявления о региональной и этнической независимости регулярно всплывали на поверхность на протяжении всего советского периода. Однако казалось, что в 1920-х годах российские
