Как Петербург научился себя изучать - Эмили Д. Джонсон
Когда в январе 1922 года Центральное бюро краеведения было открыто как филиал Академии наук, оно было разделено на два отделения, московское и петроградское, каждое из которых теоретически обладало равной властью. Все важные вопросы обсуждались на отдельных заседаниях каждой секции, а затем, в случае серьезных разногласий, – на совместном[236]. В декабре 1924 года, однако, делегаты Второй всесоюзной конференции по краеведению произвели ряд важных организационных изменений. Надеясь, по всей видимости, на то, что независимость в административных вопросах повысит их престиж, поможет укрепить связи с другими организациями и приведет к надежному финансированию, они порвали с Академией наук и перешли под юрисдикцию Главнауки[237]. Они также избрали новых членов бюро – 10 из Москвы и 14 из Ленинграда[238]. Предполагалось, что представители из провинции будут назначены на последующих региональных собраниях[239]. Однако тем временем группа из столиц приступила к работе, решив сразу после конференции покончить с утомительной системой двоевластия, действовавшей до этого момента, путем ликвидации московского филиала как самостоятельного подразделения. Они отправили все имущество бюро в Ленинград, где объявили о наличии нового «объединенного» офиса. С этого момента повседневные мероприятия и большая часть встреч будут проходить на севере. Иногда в Москве созывался специальный форум, но обычно, если московские делегаты хотели участвовать в делах бюро, им приходилось ехать в Ленинград.
Консолидация деятельности в одном городе, несомненно, принесла реальные выгоды: упростила многие процедуры и, предположительно, сократила расходы[240]. Однако в контексте исторического периода решение выбрать Ленинград, а не Москву в качестве места для нового объединенного офиса бросается в глаза. Отчасти это, вероятно, отражало географические привязанности членов Центрального бюро краеведения (ЦБК). В 1924 году ленинградцев в бюро было больше, чем москвичей, многие активисты имели прочные связи с академическими институтами, которые оставались на севере, включая Академию наук. Однако возможно, что в игру вступил и другой фактор. Я уже упоминала о том, что к этому времени как члены Центрального бюро, так и местные краеведы столкнулись с растущим давлением со стороны государственных, партийных и плановых органов. Чиновники хотели, чтобы добровольцы больше помогали в восстановлении национальной экономики, тратили больше времени на поиск месторождений природных ресурсов, участвовали в экстренных поездках и помогали рационализировать производство. Некоторые члены бюро, возможно, наивно надеялись, что в старой столице они будут привлекать меньше внимания и станут намного самостоятельнее.
Если решение о переносе повседневной деятельности бюро в Ленинград не было вызвано беспокойством по поводу вмешательства властей в его работу, то такие опасения, должно быть, значительно возросли вскоре после переезда. К январю 1926 года, когда бюро вернулось в Москву для проведения Шестой сессии, своего первого крупного выездного мероприятия после Второй конференции, внешнее давление начинало вызывать трения внутри организации. Московские делегаты бюро отчасти, без сомнения, под внешним влиянием начали действовать в качестве самостоятельной силы и противопоставлять себя «академикам» с севера. Хотя было бы ошибкой чрезмерно упрощать сложный переходный период в истории движения и описывать проблему в черно-белых тонах, в целом московская фракция заняла позицию, которую можно было бы назвать проправительственной. В дискуссиях на Шестой сессии московские делегаты неоднократно призывали к более тесным связям с партией, правительством и структурами планирования. Они также посчитали сомнительным решение бюро переехать на север, отметив, что этот шаг крайне затруднил совместную работу и лишил региональных краеведов, приезжавших в столицу, необходимой поддержки[241]. Ленинградцы утверждали, что краеведческое движение должно сохранить свою независимость, что его самостоятельных энтузиастов не следует принуждать к выбору исследовательских проектов, основываясь на их практической пользе.
Наиболее показательный спор между двумя группами был спровоцирован А. П. Пинкевичем, делегатом из Москвы. В первый день Шестой сессии он выступил с докладом о значении слова «краеведение», в котором заявил:
Краеведение не есть какая-то новая дисциплина, но метод синтетического научного изучения, какой-либо определенной, выделяемой по административно-политическому, национальному или хозяйственному признаку, относительно небольшой, территории; изучения, которое подчинено жизненно насущным, культурным и хозяйственным нуждам этой территории и которое имеет своим отправным пунктом производительные силы края. Изучение это ведется коллективами или отдельными лицами по общим директивам какой-либо организации[242].
Ситуацию мгновенно обострили два аспекта этого определения: утверждение о том, что исследования неизменно должны быть нацелены на решение практических проблем, особенно связанных с экономической инфраструктурой, и о том, что краеведы должны следовать указаниям неназванных внешних организаций. Согласно печатным сводкам касательно дискуссии, последовавшей за докладом Пинкевича, многие делегаты из Ленинграда немедленно выразили протест. Н. Н. Павлов-Сильванский, например, отметил, что «считает не нужным суживать задачи краеведения целевой установкой, что делает докладчик, так как и без целевой установки краеведение остается краеведением, как и наука не требует целевой установки для признания ее наукой»[243]. В. Б. Томашевский позже добавил:
Определение понятия должно исходить из общественной стороны вопроса. Краеведение отличается от других исследований тем, что в краеведческой работе принимают участие массы. Нельзя смотреть на краеведение как на подход, который сковывает себя какими-нибудь принудительными рамками[244].
Если опубликованные сводки точны, то делегаты из Москвы, которые внесли свой вклад в этот конкретный спор, защищали мнение Пинкевича, а реакция регионов на доклад была неоднозначной.
Дискуссия по докладу Пинкевича была бурной с обеих сторон, но, по-видимому, оставалась в рамках вежливой беседы. На Шестой сессии делегаты все еще могли найти достаточно точек соприкосновения, чтобы время от времени преодолевать свои разногласия, и в последний день заседаний они провели довольно открытое обсуждение текущих проблем. Делегаты из Ленинграда признали, что у Центрального бюро было много недостатков: оно не обеспечивало надлежащего руководства в провинции, многие его члены по тем или иным причинам бездействовали, а заседания бюро посещались плохо. Москвичи, такие как Б. М. Соколов и М. Я. Феноменов, которые, по-видимому, не участвовали в дебатах по поводу доклада Пинкевича, отмечали положительные аспекты недавнего отчета Центрального бюро[245]. Резолюции сессии включили в себя следующий пункт касательно раскола между Москвой и Ленинградом:
Отмечая посильную работу ЦБК, все же необходимо отметить недостаточную организационную связь между членами ЦБК Москвы и Ленинграда. В будущем необходимо найти и создать лучшие условия совместной работы, более частое взаимное посещение, более равномерное распределение всей работы между Москвой и Ленинградом[246].
Примирительный тон этого заявления помог завершить Шестую сессию на дружественной ноте. В долгосрочной перспективе, однако, это не привело к каким-либо существенным практическим изменениям. На протяжении 1926 и 1927 годов поляризация в Центральном бюро
