Записки о московской войне - Рейнгольд Гейденштейн
Между тем послы, бывшие в лагере, устрашенные этим пожаром, снова стали просить, чтобы их допустили к королю, и это им было позволено; но так как уже пожар прекратился, то они, повидимому, опять освободились от страха; приняв опять такой же, как прежде, лицемерный образ действий, они сначала стали предлагать королю Курляндию и Ригу, потом к ним присоединяли Полоцк, наконец за пленных давали Усвят и Озерище; из всех этих мест только Озерище одно находилось во власти Московского царя.[102] После многих прений за и против, результат был тот, что они де надеются, что их государь может ради мира согласиться на более справедливые условия, если им будет позволено отправить гонца к нему с письмом об этом деле и при этом пусть сам король выскажет письменно, что он не [133] доволен условиями, предложенными чрез послов, а в это время пусть прекратит осаду. Некоторые сенаторы литовские старались уговорить короля согласиться на эти предложения, так как до сих пор, повидимому, все попытки не приводили ни к чему, и им казалось, что все невыгоды войны преимущественно падают на их страну, служащую главным для нее базисом, что всякая опасность к ним всего ближе, а в случае взятия крепости на них более всех падет тягость защиты ее, ибо они понимали, что удерживать ее будет весьма трудно при соседстве со столькими неприятельскими гарнизонами и вследствие больших лесов, расположенных со стороны Литвы. Хотя король готов был скорее решиться на все, чем оставить осаду, однако, уступая настоятельным требованиям их, призвал Замойского, находившегося тогда при окопах и ревностно занимавшегося осадными работами, чтобы узнать от него о положении осады, как того требовали Литовцы.
Пригласив на совещание двух первейших литовских сенаторов, он объявил им, чего требуют послы; сенаторы спросили Замойского, чего можно обещать себе относительно успеха осады; если он не может питать твердой уверенности в том, что овладеет крепостью, то лучше было бы согласиться вследствие просьбы на то, что нужно будет сделать с гораздо большим безчестием немного после под гнетом трудных обстоятельств. На это Замойский отвечал, что ничего верного в таком вообще неверном деле, каково военное счастие, он обещать не может; но что, полагаясь на ум и счастье короля и на храбрость солдат, он все-таки питает самые лучшие надежды; что согласиться упустить настоящее время для осады — это привело бы не к какому иному результату, как разве к тому, что если есть теперь известная возможность взять крепость, то после не осталось бы никакой, так как при наступлении осени подымутся обычные этим [134] странам бури и проливные дожди. Король держался того же мнения, как и раньше, что не должно давать перемирия; но он согласился на то, что пусть каждая сторона ведет свое дело на том же основании, как и раньше, и пусть послы напишут между тем к своему государю; к их письмам он прибавил свою грамоту, как просили послы, в которой он назначал Московскому царю срок для ответа[103]. При этом он приказал Венгерцам подойти к валу и, сделав с нижней части его подземный ход, положить в него порох.
Итак, поспешно наведен был мост с того места, где озеро было более узко, и в одну ночь окончены были остальные работы; на рассвете был подложен порох, в полдень был подожжен, вследствие того занялась огнем башня, находившаяся с той стороны, и развален был дерн, а вместе с тем обнажилась стена больверка. Венгерцы подожгли его, а Москвитяне старались потушить распространившийся пожар; наши не прекращали непрерывной пальбы из пушек всякого рода, а те не оставляли своих попыток потушить пламя, не смотря на большой урон для себя, — пока наступившая ночь с одной стороны отняла у наших возможность употреблять в дело ружья, а с другой — дала врагам время потушить огонь.
С другой стороны неприятельские укрепления, которые они провели, как указано было, чрез большой больверк, и заслонные машины (шанцевые корзины), за которыми они установили пушки, были сбиваемы с вала посредством сильного действия наших пушек: пальба из наших орудий [135] производилась безостановочно до тех пор, пока почти все машины были сброшены с вала и неприятели и сами спрятались и спрятали также свои пушки.
Хотя, по мнению многих, нужно было провести подкоп к больверку, но Замойский не одобрял этого по той причине, что, как он полагал, едва ли найдется место для подкопа на земле влажной и болотистой посредине между рекой и озером. С другой стороны он заметил, что этот больверк выступает несколько дальше, нежели остальные башни, так что пушки с других больверков не могли направлять прямых выстрелов вдоль его фронта, а все выстрелы, направляемые с боков на эту часть, стали бы пролетать наискось; таким образом, если бы войско подошло к тому месту, то пушки уже не могли бы вредить ему; а сверх того ему (Замойскому) казалось, что на земле, покрытой дерном, гораздо легче и удобнее будет посредством заступов проложить дорогу к башне. Вследствие этого Замойский приказал вести ров к больверку; и за это дело ревностно взялся с черными полками Лука Сирней (Luca Syrneus); когда он захотел было продвинуться несколько далее, то ему помешали колья, множество которых огромной величины неприятели вбили в землю на значительном расстоянии пред валом. На следующий день, когда уже были сбиты машины и пушки неприятельские, как это было выше сказано, некоторые из наших сговорились между собою, и не получив на то никакого приказания, пробежали к больверку и, подставив лестницы, стали влезать на вал. Москвитяне частью отбросили их с фронта, а другую часть, старавшуюся прорваться чрез задние ворота, выходившие с востока к реке Ловати, окружили, при чем некоторые из наших солдат, получивших тяжелые раны, были там оставлены.
Замойский, занятый до того в лагере другим, узнав об этом нападении наших, тотчас вернулся к окопам; когда [136] он заметил упомянутых раненых, то вынув несколько золотых монет, запас которых он всегда имел при орудиях, чтобы наградами поддерживать бодрость в новобранцах для ускорения
