Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции - Юрий Львович Бессмертный
Не следует, конечно, думать, что многократные браки были абсолютно общим явлением. По наблюдениям Р. Фоссье, в южношампанской деревне первой половины XV в. средняя длительность брака достигала 20 лет, что сокращало возможность повторных браков[500]. Тем не менее, по подсчетам Ж. Росио, в Дижоне 30–80‑х годов XV в. браки молодых мужчин с богатыми вдовами составляли не менее 15 %[501]. Особенно учащались повторные браки после демографических кризисов, связанных с эпидемиями или военными бедствиями, когда, как, например, в Меце в 1484 г., многие богатые женщины выходили замуж, по словам хрониста Jehan Aubrion, «по-дикому» (sauvagement), т. е. за чужаков, бедняков и безродных, и вдова, которая «стоила» 25 тыс. франков, брала в мужья того, кто не имел за душой ничего[502].
Не приходится, однако, забывать, что повторный брак в случае смерти одного из супругов, хотя и осуждался общественным мнением, не встречал формальных препятствий со стороны светских и церковных властей. В отличие от этого конкубинат, как мы видели, дружно порицался и в праве и в обыденной практике. Тем любопытнее терпимость по отношению к нему в повседневной жизни.
Распространенность конкубината во Франции XIV–XV вв. была весьма значительна. Некоторые из ряда вон выходящие случаи конкубината конкретно описаны. Так, богатый горожанин Тулузы J. Sudre вовсе не имел законной супруги и многие годы жил с конкубиной Кларой[503]. Сына шателена Trapani связывала, по словам современника, с 15-летней Garita de Manfrida «взаимная и честная любовь», и он относился к своей сожительнице как если бы она была его законная супруга[504]. В ряде случаев существование конкубината подтверждается налоговыми списками, в которых в качестве особой категории налогоплательщиков фигурируют бастарды[505], а также материалами завещаний. Например, в Лионнэ XIV–XV вв. в среднем в каждом 18‑м мужском завещании имеются распоряжения о прижитых в конкубинате незаконных детях; в среде рыцарства такие распоряжения еще чаще: они встречаются в каждом седьмом завещании[506]. Как уже отмечалось, весьма частыми были конкубины у клириков: в Дижоне XV в. от некоторых из таких конкубин власти потребовали поселения в публичных домах и соответствующей регистрации[507]. Однако, судя по сицилийским материалам XIV в., из 100 мужчин, признававших наличие бастардов, лишь 32 были клириками, а 50 — отцами семейств и 14 — холостяками. Среди их конкубин половину составляли служанки, 25 % — рабыни и 10 % — замужние матроны[508].
Уже из этих данных очевидно, насколько обычными — несмотря на всеобщее осуждение — были тогда конкубинат и адюльтер. Фарсы, нравоучительные и другие литературные произведения XIV в. буквально перенасыщены их описанием[509]. По мнению Анри Бреза, мужчины видели в этом некое молодечество, на которое их супруги смотрели сквозь пальцы[510].
Но особенно глубокий разрыв между общепризнанным идеалом и повседневностью обнаруживается при знакомстве с таким явлением, как проституция. Несовместимость ее с каноном моногамного христианского брака, принятым, как отмечалось, на всех общественных уровнях, совершенно очевидна. Недаром, однако, говорят о своеобразии средневековой ментальности. Исключая друг друга с позиций нашей логики, представление о моногамии и представление об оправданности (или даже необходимости) проституции вполне сочетались в сознании людей того времени.
Это сочетание отнюдь не было особенностью «простецов». Оно обнаруживается в картине мира, присущей любому социальному слою. Так, и королевские ордонансы, и городское право, и общественное мнение рассматривали публичные дома как оправданное явление, необходимое, чтобы «избежать худшего». Как говорилось, например, в постановлении от 1487 г. магистрата города Романа (к югу от Лиона) об открытии (на общественные средства) еще одного публичного дома, он был создан «ради общественной пользы» (pro servicio reipublicae eiusdem villae)[511].
За год до этого в Дижоне должностные лица, арестовавшие содержанок, которых имели местные священники, были отлучены местным епископом от церкви[512]. По мнению епископа, эти женщины делали нужное дело. Виновные в «плохом обращении» с женщинами легкого поведения или их незаконном изгнании из городов наказывались и светскими судами[513]. Даже богословы признавали уже с конца XII в. законность получения проституткой платы за свой «труд», хотя и осуждали его как таковой[514]. Владельцами публичных домов выступали то общины в целом, то отдельные епископы или аббаты, то знатные фамилии, то некоторые купцы или королевские чиновники. Сами публичные дома размещались открыто, в лучших местах города, нередко вблизи от здания суда или магистрата[515]. Общее расширение проституции и снятие преград в создании публичных домов относятся к рубежу XIII–XIV вв. Первое упоминание «славных домов» в городских статутах относится к 1252 г. (город Апт). В судебных документах папской курии в Авиньоне о них систематических говорится с 1326 г.
Особенно многочисленными были проститутки на юге Франции. Их можно было там встретить и в городе, и в деревне. (Как утверждает Ж. Шифолё, в Провансе XIV в. не было ни одного села без борделя[516].) В Дижоне середины XV в. было зарегистрировано более 100 публичных женщин, столько же в Авиньоне, в Лионе — не менее 70–80, в Реймсе — около 60, в Амьене — около 50, в Апте не менее 30, в сравнительно небольшом Тарасконе — не меньше 12, иными словами, в некоторых местах (в частности, в Дижоне и Тарасконе) на каждые 100–200 жителей приходилось по проститутке[517]. Часть этих женщин жила в специальных публичных домах, другая обслуживала бани, третьи содержались в небольших «домах терпимости», принадлежавших сутенерам, четвертые имели собственные жилища и принимали «на дому»[518]. Запрет существования публичных домов и проституции относится во Франции лишь ко второй половине XVI в. (Амбуазский эдикт 1560 г.).
