Юрий Фельштинский - Архив Троцкого (Том 3, часть 2)
Этот имманентный оптимизм, рассматривающий советскую власть не как орган классовой борьбы, а как экономический талисман, выглядел бы очень твердым и уверенным, если бы не это злосчастное, косоглазое, трусливое и вороватое «хотя бы».
Все теоретические и исторические ссылки Сталина имеют либо сознательно неопределенный и двусмысленно защитный характер, либо же, при претензии на конкретность и точность, оказываются почти непременно ложными. Политику мирволенья кулаку Сталин приравнивает к лозунгу «Лессе фер, лессе пассе»[577] (речь 19 ноября 1928 г.). Это было бы, пожалуй, терпимо, если б Сталин тут же не прибавил, будто это лозунг французских либералов «во время французской революции, во время борьбы с феодальной властью» (Правда, № 273).[578] На самом деле французская революция тут ни при чем. Если оставить в стороне историко-литературные изыскания, открывающие корни соблазнившей Сталина формулы еще в XVII веке, затем у физиократов в XVIII в., когда она употребляется очень редко, и не против феодализма, а против полицейщины меркантилизма, то придется сказать, что «лессе фер» — это лозунг фритрейдеров-манчестерцев[579] первой половины XIX века в их борьбе с протекционизмом[580]. Подобные промахи сопутствуют каждому выступлению Сталина, ибо он не знает исторических явлений в их внутренней связи.
Когда я, в противовес безнадежно запутавшемуся Политбюро, доказывал, что в ближайший период (1924—[19]25 г.) политическое развитие Европы пойдет не в сторону фашизма и новых оккупации, а в сторону социал-демократии, коалиций и пацифизма, Сталин, выждав, когда прогноз этот стал осуществляться, поучал меня: «Иные думают, что буржуазия пришла к «пацифизму» и «демократизму» не от нужды, а по доброй воле, по свободному, так сказать, выбору. При этом предполагается, что буржуазия, разбив рабочий класс в решающих боях (Италия, Германия), почувствовала себя победительницей и теперь она может позволить себе «демократизм» (Большевик, 1924, № 11).
Как по позвонку можно определить размеры животного, так по этой цитате можно безошибочно отгадать духовный рост автора. Диалектика классовой борьбы превращается у него в лотерею психологических догадок о проявлениях «свободной воли» буржуазии. Литературная форма отвечает глубине идей: «иные думают», «предполагается»... Неопределенность инсинуаций должна облегчить теоретику возможность своевременно юркнуть в подворотню.
В поисках почвы для противопоставления марксизма ленинизму, конечно, со всякими бессодержательно-почтительными оговорками, Сталин обращается к историческому критерию. «Маркс и Энгельс подвизались в период предреволюционный (мы имеем в виду пролетарскую революцию), когда не было еще развитого империализма, в период подготовки пролетариев к революции, в тот период, когда пролетарская революция не являлась еще прямой практической неизбежностью. Ленин же, ученик Маркса и Энгельса, подвизался в период развитого империализма, в период развертывающейся пролетарской революции...» (Основы ленинизма, 1928, с. 74).
Если даже оставить в стороне ослепляющий стиль этих строк — Маркс и Ленин «подвизаются» у Сталина, точно провинциальные антрепренеры — то все же придется признать исторический экскурс в целом крайне невразумительным. Что Маркс действовал в XIX столетии, а не в XX — это верно. Но ведь суть всей деятельности Маркса—Энгельса состояла в том, что они теоретически предвосхищали и подготовляли эпоху пролетарской революции. Если это отбросить, то мы получим катедер-марксизм, т.е. самую гнусную карикатуру. И все значение работы Маркса в том и обнаруживается, что эпоха пролетарской революции, наступившая позже, чем они ждали, потребовала не ревизии марксизма, а, наоборот, его очищения от ржавчины промежуточного эпигонства. У Сталина же выходит, что марксизм, в отличие от ленинизма, был теоретическим отражением нереволюционной эпохи.
Такое представление у Сталина не случайно. Оно вытекает из всей психологии эмпирика, живущего на подножном корму. Теория у него только «отражает» эпоху и служит злобе дня. В специально посвященной теории главе — что это за глава! — Сталин «подвизается» следующим образом: «Теория может превратиться в величайшую силу рабочего движения, если она складывается в неразрывной связи с революционной практикой» (Основы ленинизма, с. 89, курсив наш).
Ясно, вся теория Маркса, складывавшаяся «в неразрывной связи» с практикой предреволюционной эпохи, должна оказаться устаревшей для «революционной практики» Сталина. Он совершенно не понимает, что теория — настоящая или большая теория — вовсе не складывается в непосредственной связи с сегодняшней практикой, а представляет собою объединение и обобщение всей практики человечества, включающей в себя разные эпохи в их материально обусловленном чередовании. Только потому, что теория не связана неразрывно с современной ей практикой, а возвышается над нею, она получает дар заглядывать вперед, т. е. подготовлять свою связь с будущей практикой, подготовлять людей, которым эта будущая практика оказалась бы по плечу. Марксова теория возвышалась, как гигантская дозорная башня над современной Марксу лассалевской революционной практикой, как и над практикой всех организаций Первого Интернационала[581]. Второй Интернационал усваивал для своих практических потребностей только некоторые элементы марксизма, далеко не всегда основные. И только эпоха исторических катастроф всей капиталистической системы, открывшая возможность претворения основных выводов марксизма в жизнь, сделала людей — не всех, далеко не всех — более восприимчивыми к пониманию марксизма в целом.
Сталинская справка насчет предреволюционной теории марксизма и революционной теории ленинизма есть на самом деле философия истории теоретического хвостизма, который состоит на посылках у практики сегодняшнего дня. Сталинская история марксизма и ленинизма принадлежит к той «исторической школе», про которую Маркс говорил словами Ветхого Завета[582], что она всегда видит только заднюю часть всего совершающегося. Сталин имеет в виду те «теории», которые создаются по заказу секретариата в «неразрывной связи» с практикой аппаратно-центристского руководства в период политического сползания.[583]
Всячески вращаясь вокруг слишком горячей каши, которую он сам же заварил — поистине это теоретическое варево лучше всего определяется излюбленным ленинским словечком «каша»,— Сталин зигзагами и обиняками подбирается к той мысли, что ленинизм «революционнее» марксизма. «Отмечают обычно,— продолжает он свое противопоставление ленинизма марксизму,— исключительно боевой и исключительно революционный характер ленинизма». Кто отмечает? Неизвестно. «Обычно» отмечают — и только. Это все из осторожности, переходящей в трусость. Что значит «исключительно революционный»? Неизвестно. Но что «отмечает» по этому поводу сам Сталин? Он говорит: «Это совершенно правильно. Но (!) эта особенность (маленькая «особенность» по сравнению с марксизмом) объясняется двумя причинами»: борьбой с оппортунизмом Второго Интернационала и пролетарской революцией (там же, с. 74).
Таким путем Сталин, хотя и не очень смело, но все же причалил к выводу, что «особенностью» ленинизма является его «исключительная» революционность по сравнению с марксизмом. Если эта мысль была верна, то нужно было бы открыто отказаться от марксизма, как изжившей себя теории, подобно тому, как наука отказалась в свое время от флогистона[584], витализма[585] и пр., сдавая их, как материал, историкам человеческой мысли. Но на самом деле мысль, что ленинизм «революционнее» марксизма, представляет собою прямое глумление над ленинизмом, марксизмом и революционностью.
В анализе второго, «уточненного», определения ленинизма мы до сих пор опускали слово «тактика». Полная формула, как помнит читатель, гласит: «Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Точнее: ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности.»
Тактика является действенным применением теории к конкретным условиям классовой борьбы.
Тактика осуществляет связь теории с текущей практикой. Теория, вопреки Сталину, вовсе не складывается в неразрывной связи с текущей практикой, а возвышается над нею и только благодаря этому получает способность направлять тактику, указывая ей, помимо сегодняшней точки, еще ряд ориентирующих точек в прошлом и перспективных — в будущем: сложная линия тактики, марксистской, а не хвостистской, определяется не одной, а многими точками.
Если марксизм, возникший в предреволюционную эпоху, вовсе не был «предреволюционной» теорией, а, наоборот, возвышаясь над своей эпохой, был теорией пролетарской революции, то тактика, т. е. боевое применение марксизма к конкретным условиям, по самому существу своему не может возвышаться над эпохой, т. е. над зрелостью объективных условий. Под углом зрения тактики — вернее было бы сказать революционной стратегии[586] — деятельность Ленина гигантски отличается Маркса и его старых учеников, как эпоха Ленина отличается от эпохи Маркса. Революционер Маркс жил и умер теоретическим советником молодых партий пролетариата и провозвестником будущих решающих его боев. Ленин повел пролетариат на завоевание власти, обеспечил своим руководством победу и руководил первым в истории человечества рабочим государством и Интернационалом, непосредственно призванным осуществлять мировую диктатуру пролетариата. Титаническая работа величайшего революционного стратега вполне может быть поставлена на ту же высоту, что и работа величайшего титана пролетарской теории.
