Юрий Фельштинский - Архив Троцкого (Том 3, часть 2)
Из марксистского положения об обострении империалистических противоречий Сталин сделал плоское общее место, попытавшись направить его против моего конкретного анализа. Ему чуждо понимание того, что все противоречия не могут обостряться одновременно, ибо одни неизбежно питаются за счет других. Так, обострение антагонизма с Америкой привело к смягчению противоречий между Англией и Францией. Но Сталин нумерует противоречия вместо того, чтобы рассматривать их в их гибкой материальной связи. Диалектика же есть прежде всего наука о связях.
Еще на Пятом конгрессе, т. е. в середине 1924 года, мировая роль Соединенных Штатов игнорировалась полностью. Уже совершенно бесспорно обнаружившаяся к тому времени тенденция всей политики американского капитала — «посадить Европу на паек» — объявлялась злостным измышлением троцкизма. В то время начавшееся при помощи Америки возрождение европейской экономической жизни начисто отрицалось. Сталин ковылял за своими переводчиками иностранных буржуазных газет, отчасти за Зиновьевым, и безнадежно путал по каждому вопросу, чтоб на другой день начать с начала. Из-под зиновьевской духовной гегемонии Сталин стал высвобождаться по мере того, как становилось невозможным игнорировать процессы стабилизации. Можно сказать, что Сталина укрепило укрепление европейского капитала. Теперь он начал свой международный анализ с начала. Сталин всегда начинает с начала, как если б не было вчерашнего дня. Эмпиризм не умеет не только заглядывать вперед, но и оглядываться назад. Теперь Сталин писал:
«Основные страны-победительницы — Англия и Америка — возымели теперь такую силу, что получили материальную возможность не только у себя дома поставить дело капитала более или менее сносно, но и влить кровь во Францию, Германию и другие капиталистические страны... И эта сторона дела ведет к тому, что противоречия между капиталистическими странами развиваются пока что не тем усиленным темпом, каким они развивались непосредственно после войны» (И. Сталин. Троцкизм или ленинизм).
Даже в слове «еще», состоящем из трех букв, можно сделать четыре ошибки («ишчо»). Такого рода рекорды всегда привлекут к себе нашего «теоретика». Вынужденный, наконец, признать, что все мировые антагонизмы не могут обостряться одновременно, ибо и здесь действует закон неравномерности, Сталин это запоздалое признание немедленно же превращает в источник новых блужданий. «Основными странами-победительницами» он называет Англию и Америку — Англию даже на первом месте. Стабилизация оказывается у него целиком построенной на сотрудничестве этих стран. Англия у него «возымела такую силу», что не только поставила у себя дома «дело капитала более или менее сносно», но и влила кровь во Францию, Германию и пр. Все это писалось во время подготовки величайшего социального кризиса, который только знала Англия со времени чартизма[574] (угольная и всеобщая стачка). Сталин говорит уже о всеобщем смягчении мировых противоречий на основе сотрудничества Америки и Англии, тогда как на деле антагонизм этих двух стран, основной победительницы и основной побежденной[575], стал осью всей мировой политики.
Так можно было бы проследить ход «идей» Сталина из месяца в месяц, из года в год, начиная с 1924 года, когда он впервые стал выражать свои «идеи». Если изобразить их ряд графически, получится прерывчатая ломаная с короткими отрезками влево и более длинными — вправо.
Но и в тех случаях, когда Сталин вынужден оглянуться назад, чтоб как-нибудь свести концы с концами, он делает это с непринужденностью. Так, вынужденный в докладе 13 июля 1928 г.[576] объяснить, как же это все-таки англо-американский антагонизм стал основным, наперекор всей политике против «троцкизма», Сталин заявил: «Тогда, к 5-му конгрессу, у нас еще мало говорили об англо-американском противоречии, как основном, тогда принято было говорить даже об англоамериканском союзе». И все. Тогда «принято было говорить». Кем? Сталиным — вслед за социалистической и вообще пацифистской прессой. Националисты и тогда проявили больше ума. Тогда «мало говорили об англо-американском противоречии». Почему мало говорили? Потому что это было официально осуждено как троцкизм. Потому что разглагольствования об англо-американском сотрудничестве расценивались как признак благонадежности. Сталин отводит все это с такой непринужденностью, которую человек, склонный к точности, мог бы назвать циническим меднолобием.
Так, [в] вопросе о хозяйственном руководстве Сталин, усвоив с запозданием мысль о необходимости резервов, немедленно же превратил ее в дешевое общее место о том, что Госбанку нужно иметь валютные резервы, промышленности — сырьевые, а торговому аппарату — товарные. Когда же я указал ему, что товарные резервы осуществимы только за счет сокращения резервов сырья, импортное же сырье можно накоплять только за счет валютных резервов; что нужно говорить не о резервах вообще, а ставить вопрос конкретно в условиях товарного голода и угрожающего кризиса хлебозаготовок, Сталин отделался повторной нумерацией необходимых резервов и обвинил меня в «ри-го-ри-сти-че-ском» (буквально) отношении к вопросу о резервах, показывая тем, что смысл этого слова ему так же неясен, как и вся проблема резервов.
Иногда он заменяет нумерацию бесплодной риторикой вопросов: «Разве неверно, что...» и т.д.— пять, десять раз подряд. И этот литературный прием, еще менее связывающий, чем каталогический перечень, служит только для прикрытия бедности мысли. Не останавливаясь выделять в положительной форме главное и второстепенное, основное и зависимое и подчинять изложение внутренним связям самого предмета, Сталин прибегает к жалкой семинарской риторике, которая под лаконическим вопросом заставляет предполагать ту самую бездну премудрости, которой как раз и не хватает.
Приводить цитаты было бы слишком долго. Схема его рассуждений примерно такова. Оппозиция против вхождения компартии в Гоминьдан? Разве же неверно, что Маркс входил в демократическую партию? Разве же неверно, что в Китае царит национальный гнет? Разве же неверно, что Ленин всю жизнь боролся против недооценки крестьянства? И пр., и пр. Нанизав на веревочку полдюжины таких колечек из жести, Сталин исчерпывает вопрос.
Особенно любит он прятаться за словечко «хотя бы», играющее роль спасательного пояса при всякой его попытке пуститься вплавь. Вот один из типических его выводов против указаний оппозиции на опасности капиталистической реставрации: «Простое восстановление капитализма невозможно хотя бы потому, что власть у нас пролетарская, крупная промышленность в руках пролетариата, транспорт и кредит находятся в распоряжении пролетарского государства» (Вопросы ленинизма. 1928, с. 63, подчеркнуто мною).
Почему восстановление капитализма должно быть «простым»? И что вообще значит «простое» восстановление? Но еще лучше словечко «хотя бы». На совершенно конкретные указания оппозиции, что при известном сочетании экономических и политических факторов может восторжествовать капитализм, т. е. что враги, по ленинскому выражению, «еще могут отнять у нас» и диктатуру, и национализации, Сталин отвечает: это невозможно «хотя бы» потому, что у нас есть национализация и диктатура. На указание врача, что при таких-то обстоятельствах болезнь может повлечь смертельный исход, знахарь возражает, что «простая» смерть невозможна хотя бы потому, что больной жив, ест и дышит. Это чисто сталинская аргументация.
Указания на угрожающий рост дифференциации крестьянства Сталин опрокидывает следующим доводом: «Дифференциация не может принять прежних размеров... хотя бы потому, что земля у нас национализирована...» (там же, с. 64, подчерки[уто] мною). Что значит: «прежние» размеры? Дифференциация в разные периоды имела разные размеры. Национализация земли сама по себе нисколько не ослабляет дифференциации, наоборот, может дать ей большой простор. Но тут на помощь приходит оговорочка «хотя бы»: аргумент выступает с набрюшником, выдавая тем свой катаральный характер.
Вертясь вокруг все той же фразы моей 1905 г., что революционная Россия не смогла бы устоять «пред лицом консервативной Европы», т. е. если бы Европа, вопреки всем вероятиям, осталась консервативной, Сталин пишет: «Мы, оказывается, не только не можем построить социализм, но не можем устоять хотя бы на короткий срок перед лицом консервативной Европы» (там же, с. 226).
Слова «на короткий срок», лишающие всю постановку вопроса какого бы то ни было смысла — ибо революции устраивают не «на короткий срок» — эти слова вставлены Сталиным в сопровождении все того же трусливого «хотя бы», которое на сей раз играет роль лжесвидетеля по делу о подлоге.
В другой работе Сталин возвращается к вопросу о дифференциации деревни все с тем же универсальным аргументом, не требующим ни статистического материала, ни теоретического анализа. «У нас развитие сельского хозяйства,— говорит он,— не может пойти по такому пути хотя бы потому, что наличие Советской власти и национализация основных орудий и средств производства не допускает такого развития» (там же, 124, курсив мой).
