Маремьяна Голубкова - Мать Печора (Трилогия)
- Худа река-то? - спрашивает старика Мартын.
- Откуда ей хорошей-то быть? - ворчит старик. - Успевайте, а то вечером-то не иначе как пойдет Адзьва-матушка: щелья-то вишь сколько наломало, и все раздвигается, раздвигается...
- Как рыба ловится? - спрашиваю.
- Да сам-то не голодный сижу. Коли не солить, так хватить варить.
- А птицы-то много набил?
- Уток добываю, а гуся - не похвастаю. Пролетной птицы много ли набьешь? Гнездиться гусь еще не начинал. Вот у меня капканишки готовы, поставлю - так гусь и будет...
На улице мы, верно, видели капканы на гусей. Зимой теми же капканами у нас горностаев ловят. Сейчас капканы висели на тех же колах - вешалах, на которых были развешаны и сетки - пущальницы.
Все житье-бытье стариково тут же, около дома: и лодки, и бочки, и лошадь возле стога с сеном. Эти лодки и помогли нам перебраться через заберегу.
Из битого льда мужики сплотили живой переход, вроде как гиблый мостик вымостили. Боишься не боишься, трясешься не трясешься, а надо перейти да переехать. Олени по тому мостику не без купанья на главный лед перешли, сами мы на лодке перебрались, а нарты с берега на лед по тому же ледяному мостику тынзеем перетащили. Лед под нами не раз к забереге откалывался, а мы, как зайцы, с полого места снова на лед прыгали.
Я девкам кричу:
- Ползите, не страшитесь! Набирай силы да смелости - всю трусость переборешь!
По льду олени хоть и проваливались, а скоренько Адзьву перебежали. Через заберегу на другом берегу нам посчастливилось по большой льдинке проехать, не распрягая оленей. Льдинка та одним концом к берегу, другим ко льду приткнулась, и мы хоть и не без страху, с горем пополам, а выскочили на другой берег Адзьвы.
- Ну, теперь мы дома! - кричит мне Зина.
На берегу Адзьвы приказал нам Мартын на отдых располагаться.
4
Утром, в дождь, мы поехали от Адзьвы. За ночь снег дождем рассекло, и по жидкому снегу оленям по брюхо брести приходилось. Мартын выбирал путь по тонкоснежью, по озеркам да болотникам. Там, где глубокие снега сменялись голой тундрой, Мартын норовил ехать по мелким кустикам багульника. Нарты на них наедут, кусты припадут к земле, и сани по ним идут беззадержно - оленям и легче. Больше всего снегу на окатях, и Мартын обходил их, проезжая по хребтовинкам.
А когда нельзя было объехать снежные увалы, олени шли напрямик, и тогда сани застревали в снегу, олени только рывком, наускок, могли их кое-как тащить. Чтобы олени вовсе не выбились из сил, Мартын и Петря рубили кусты и подкладывали хворост под сани. Тогда сани по хворосту легко подкатывались. Только оленям не легче было идти: ноги им засасывало в снегу, как в глине.
Дождь шел и шел, не щадя нас, - нам ни прикрыться, ни просушиться негде.
Тундра шла безлесая, без приметных мест, без сопок и без рек. Один Мартын понимал, где и куда мы едем. Нет-нет да и вывезет он нас на какое-нибудь старое чумовье. Остановимся мы на минутный отдых, посмотрим кругом - там оленьи рога в кучу сложены, тут ложка утерянная лежит, щепа, хворост, следы старых огнищ чернеют. И опять едем дальше.
На одной большой проталине Мартын остановился, сказал что-то Анне, и оба принялись ползать по тундре, высматривая неведомо что в прошлогодних листьях морошечника. Ползали они минут десять - и вдруг оба хватают друг друга за руки, оба встают, держа вместе женскую ненецкую гребенку мамонтовой кости.
- Чур пополам, - говорю я им, смеясь.
- Здесь мы свадьбу свою праздновали, - объясняет Анна. - Захмелела я на свадьбе и выронила вот эту гребенку. И три года мы в это место не заглядывали, а тут вот попали. Видишь, нашли.
- Ухранила тундра-матушка, - говорю я.
Анна до того была радешенька, что на полчаса у нее сон как рукой сняло.
К вечеру мы подъехали к какому-то ручейку. Ручеек прорыл в глубоком снегу щель на полсажени. Мы хотели было перебраться на другой берег, да олени так измучились, что Мартын решил заночевать до переправы. Петря вместе с Леонтьевым перекинули через ручей нарты, перебрались по ним на другой берег и притащили оттуда кучу сухого хвороста. Мы так устали, что и есть не хотелось. Обсушились у костра и уснули как убитые.
Утром нас разбудила Петрина ругань.
- Что с тобой, Петря? - спрашиваю я его. - Не поперек ли места спал, не зарю ли проспал?
Он всегда спокойный, голоса никогда не возвысит, а тут бегает кругом и ругается по-коми - почти все ненцы в Большеземельской тундре говорят по-коми.
Петря махнул кулаком в сторону ручья. А на ручей и смотреть не надо, - слышно, что ревет, как добрая река. За ночь, оказывается, ручей разлился, прорыл себе в снегу широкий ход, и про переправу в здешнем месте можно было не думать.
Поднялись все, сходили кто по разу, кто по два на ручей и поняли, что пересечь его можно только где-нибудь выше. Пришлось ехать вдоль ручья к вершине. Целый день пробирались олени в глубоком снегу, пока верстах в пятнадцати не нашли подходящее место для переправы. Здесь ручей разделился на три ручейка, и каждый надо было по-особому одолеть: один - наискосок, другой - прямиком, третий - и так и этак.
Все три ручья мы кое-как одолели.
Тундра в дождь унылая, темная и на человека тоску наводит. Ни зверь не пробежит, ни птица не пролетит, все где-то залегли. Одни птички плищечки чивиликают над головами. Вдруг пролетает гагара и орет на лету:
- Га-га-га-га...
- Круговой! - кричу я гагаре.
И на крик она встряхнется, от испуга опустится ниже, сделает круг над головами и полетит дальше.
- Круг стожара, круг стожара! - кричит гагара.
Если так гагара закричала, считай - скоро дождь стихнет и хорошая погода направится, хоть сено коси.
Стожарами мы зовем жерди, вокруг которых сено в стог кладут...
Только к вечеру добрались мы до того места, откуда сутки назад хворост для костра собирали. Тут и заночевать пришлось.
Целую ночь мы сушились. Платье сушили на себе: стоим около костра и повертываемся к огню то одним, то другим боком. Малицы вывернули наизнанку и повесили на хореи около костра.
Той порой Мартын с Петрей забили одного оленя. Он совсем выбился из сил и весь день тащился на привязи за санями, мешая упряжке бежать. По законам тундры такого оленя или оставляют в пути, в надежде, что он откормится и его подберет кто-нибудь проезжий, или забивают на мясо.
Сгрудились мы вокруг оленя, смотрим. Петря стукнул его тундровым топориком, олень на минуту свалился. Петря быстро вынул из медных кованых ножен заточенный с одной стороны узенький нож и быстро ткнул его оленю в горло. Олень дрогнул, упал да так и остался лежать с ножом в горле. Нож не вынимают минуты три, для того чтобы кровь не выходила наружу, а собиралась внутри. После этого Петря скорехонько вспорол оленю брюхо, вынул брюшину, печень, легкие. Внутри, как в братине, скопилась кровь.
Пока кровь не остыла, ненцы один за другим черпали ее кружкой и пили. Попробовали по глотку и мы: кровь еще теплая, солоноватая, солить не надо. Тут же оленя начали по тундровому обычаю айбурдать - есть сырым. Мы съели самые лакомые части - печень, почки и самолучшие куски мяса. И вместо солонки макали кусочки в соленую кровь. Только после этого содрали шкуру, разделали всего оленя на части, по кускам, и принялись варить и жарить. Ели кто сколько хотел. Накормили досыта и собак.
Так прошла вся ночь. Утром Мартын объявил:
- Олени всю ночь лежали, только сейчас пошли есть. Дневать здесь придется.
Ехать все равно было нельзя: дождь прошел, но зато такое солнышко пригрело, что снег чуть не кипел, на глазах таял. Показались первые мухи, они кружились вокруг развешанного мяса. Пришлось оленину обернуть мешками и закрыть шкурой.
День веселый да солнце жаркое, так мне и спать не захотелось. Побрела я в тундру посмотреть, не кладет ли птица яйца. Вокруг тишина да раздолье. Сыздали сопки белеют, между сопок озерки, вода в них под солнцем вся светится. Со всех сторон птица летит, снова гогочут гуси, слышим, как они крыльями машут.
Как в деревне бывало, кричу я гусям:
- Бог на помощь! Бог на помощь!
Не привелось мне ни разу видеть черных гусей, хоть они и пролетают мимо нас на острова Ледовитого моря.
Вот лебеди летят, белые, большие, шеи длинные. Крыльями взмахивают не часто, будто и не нужно им, будто просто так забавляются. Летят лебеди и изредка покукивают с распевом. И лебедей я без привета не оставляю:
- Здравствуйте, белы лебеди, белы лебедушки! Летите ко своим местам, ко своим гнездам. Лебедят вам побольше, трав посочнее, песков пожелтее. Широка тундра-матушка, хватит приволья и на вас и на нас.
И улетают лебеди не торопясь, неохотно, будто им жалко со мною расставаться.
Утки несутся надо мной, только свист стоит. Когда не очень высоко летят, я всех их различаю. Вот утки черняди свистят, казаки у них черные, с белым брюшком, матки - темно-коричневые, с сероватым брюшком. Вот утки кугласы; у них белобокие казаки, серые матки. Вот утки сауки, похожие на чернядь, только вдвое мельче черняди. А вот утки чирки с пером, как у саука, с сизыми сорочьими перышками в крылышках; эти еще вдвое меньше, чем сауки. А за ними следом серые утки крохали летят - самая большая водяная утка и самая жирная. Из водяных уток не попались мне на глаза утки косачи, похожие на крохалей, но с длинными перьями на головках, и перья те - будто косички; не видела утки гоголя, уток нырков и уток турпанов; турпаны чуть поменьше гуся и живут возле самого моря.
