Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

В то время как женщины и евнухи с быстротой и энергией приводили в исполнение хорошо задуманный план заговора, Макрин, который мог бы одним решительным ударом разда­вить своего юного противника, колебался между противопо­ложными крайностями страха и беспечности и бездействовал в Антиохии. Дух мятежа распространился во всех лагерях и гарнизонах Сирии; отряды войск стали один за другим уби­вать своих военачальников и присоединяться к бунтовщи­кам, а запоздалое возвращение солдатам прежнего жало­ванья и прежних привилегий приписывалось давно всеми из­вестной слабости характера Макрина. Наконец он выступил из Антиохии навстречу все увеличивавшейся числом и пол­ной усердия армии молодого претендента. Его собственные войска отправлялись в поход, по-видимому, робко и неохот­но, но в пылу сражения преторианская гвардия выказала превосходство своего мужества и своей дисциплины, как бы поневоле подчиняясь своим естественным импульсам. Ряды мятежников были прорваны; тогда мать и бабка сирийского претендента, согласно восточным обычаям сопровождавшие армию, поспешно вышли из своих закрытых колесниц и ста­ли ободрять оробевших солдат, стараясь возбудить в них чувство сострадания. Сам Антонин, никогда в течение всей остальной своей жизни не обнаруживавший свойственного мужчине мужества, выказал себя в эту критическую минуту настоящим героем: он сел на коня и с мечом в руке устре­мился во главе ободренных войск в самую середину неприя­тельской армии, а евнух Гамнис, проведший всю свою жизнь в уходе за женщинами среди изнеживающей азиат­ской роскоши, выказывал тем временем дарования способно­го и опытного полководца. Исход битвы еще был сомнителен и Макрин еще мог остаться победителем, но он сам испортил дело, обратившись в постыдное и торопливое бегство. Его трусость продлила его жизнь только на три дня и запятнала его несчастную участь заслуженным позором. Едва ли нужно прибавлять, что его сына Диадумениана постигла такая же участь. Лишь только непреклонные преторианцы убедились, что они сражаются за государя, постыдно покинувшего их, они сдались победителю; тогда солдаты двух противополож­ных лагерей стали со слезами обмениваться выражениями радости и дружбы и соединились вместе под знаменами вооб­ражаемого сына Каракаллы, а восточные провинции радост­но приветствовали первого императора азиатского проис­хождения.

Макрин удостоил сенат письменным уведомлением о нез­начительных беспорядках, вызванных в Сирии самозванцем; вслед за этим был издан декрет, признававший мятежника и его семейство общественными врагами и обещавший проще­ние тем из его приверженцев, которые немедленно возвра­тятся к своему долгу. В течение двадцати дней, прошедших между провозглашением Антонина и его победой (именно в такой короткий промежуток времени была решена судьба Римской империи), столица и в особенности восточные про­винции страдали от внутренних раздоров, вызванных надеж­дами и опасениями враждующих сторон, и от бесполезного пролития крови в междоусобицах, так как империя должна была принадлежать тому из двух соперников, который возв­ратится из Сирии победителем. Письма, которыми юный по­бедитель извещал послушный сенат о своем торжестве, были наполнены уверениями, свидетельствовавшими о его добро­детелях и умеренности; он намеревался принять за главное руководство для своего поведения блестящий пример Марка Аврелия и Августа и с гордостью указывал на поразительное сходство своего возраста и своей судьбы с возрастом и судь­бой Августа, который в самой ранней молодости отомстил ус­пешной войной за смерть своего отца. Называя себя Марком Аврелием Антонином, сыном Антонина и внуком Севера, он напоминал о своих наследственных правах на император­ский престол, но он оскорбил деликатность римских предрас­судков тем, что присвоил себе трибунские и проконсульские полномочия, не дожидаясь, чтобы они были дарованы ему сенатским декретом. Это небывалое и неблагоразумное на­рушение конституции, вероятно, было внушено ему или его невежественными сирийскими царедворцами, или его надменными военными приверженцами.

Так как внимание нового императора было сосредоточено на самых пустых забавах, то он употребил несколько меся­цев на свое пышное путешествие из Сирии в Италию; он провел в Никомедии первую зиму после своей победы, а свой торжественный въезд в столицу отложил до следующего ле­та. Впрочем, еще до своего прибытия в Рим он прислал туда свой портрет, который был поставлен по его приказанию на алтарь Победы в храме, где собирался сенат, и который дал римлянам верное и вместе с тем унизительное для них поня­тие о личности и характере их государя. Он был изображен в священническом одеянии из шелка и золота, широком и длинном по обычаю мидийцев и финикиян; его голова была покрыта высокой короной, и на нем было надето множество ожерельев и браслетов, украшенных самыми редкими драго­ценными каменьями. Его брови были окрашены в черный цвет, а на его щеках видны были следы румян и белил. Сенаторы должны были с грустью сознаться, что, после то­го как Рим так долго выносил грозную тиранию своих собственных соотечественников, ему наконец пришлось пре­клониться перед изнеженной роскошью восточного деспо­тизма.

В Эмезе поклонялись Солнцу под именем Элиогабала и в виде черного остроконечного камня, который, по убежде­нию народа, упал с неба на это священное место. Покрови­тельству этого бога Антонин, не без некоторого основания, приписывал свое восшествие на престол. Выражение суевер­ной признательности было единственной серьезной задачей его царствования. Торжество эмезского божества над всеми религиями было главной целью его усердия и тщеславия, а священное имя Элиогабала (которое он счел себя вправе носить в качестве первосвященника и любимца) было для него дороже всех титулов, обозначавших императорское ве­личие. В то время как торжественная процессия проходила по римским улицам, ее путь был усеян золотым песком; ук­рашенный драгоценными каменьями черный камень был по­ставлен на колесницу, которую везли покрытые богатой сбруей шесть белых, как молоко, лошадей. Благочестивый император сам держал вожжи и, опираясь на своих прибли­женных, слегка опрокидывался назад, для того чтобы посто­янно наслаждаться присутствием божества. В великолепном храме, воздвигнутом на Палатинском холме, поклонение Элиогабалу совершалось с самой пышной торжественностью. К его алтарю приносили самые тонкие вина, самые избран­ные жертвы и самые редкие благовония. Вокруг алтаря толпа сирийских девушек исполняла сладострастные танцы под звуки варварской музыки, а самые важные государственные и военные сановники, одетые в длинные финикийские туники, исполняли низшие обязанности священнослужителей с притворным усердием и тайным негодованием.

Рис. Элиогабал.

Увлекаясь своим фанатизмом, император задумал перене­сти в этот храм, как в общий центр религиозного поклоне­ния, Аnсiliа, Palladium и все священные символы религии Нумы. Толпа низших богов занимала различные должности при верховном эмезском боге, но его двор был не полон, пока у него не было подруги высшего ранга, которая разделяла бы с ним брачное ложе. Паллада была сначала назначена ему в супруги, но так как можно было опасаться, что ее воинствен­ный вид напугает сирийского бога, привыкшего к самой неж­ной деликатности, то было решено, что Луна, которую обо­готворяли африканцы под именем Астарты, будет более при­личной супругой для Солнца. Ее изображение вместе с бога­тыми приношениями, которые находились в ее храме и кото­рые она приносила мужу в приданое, было перенесено с тор­жественной помпой из Карфагена в Рим, а день этого мисти­ческого бракосочетания был днем общего празднества в сто­лице и во всей империи.

Рассудительный сластолюбец с покорностью подчиняется законам воздержанности, установленным самой природой; он старается придать своим чувственным наслаждениям особую привлекательность, соединяя их с обменом мыслей и сердечной привязанностью и приукрашивая их изяществом вкуса и фантазией. Но Элиогабал (я говорю об императоре с этим именем), которого развратили страсти его юности, нра­вы его родины и неожиданные дары фортуны, предался са­мым грубым наслаждениям с необузданной яростью и среди своих удовольствий скоро почувствовал отвращение и пресы­щение. Тогда пришлось прибегать к искусственным средст­вам возбуждения; чтобы пробудить в нем ослабевшие чувст­венные влечения, толпа женщин принимала сладострастные позы, а за столом ему подавали самые тонкие вина, самые разнообразные кушанья и приправы.

Новые термины и новые открытия в этих науках, единст­венных, какие изучал и каким покровительствовал мо­нарх, ознаменовали его царствование и покрыли его позо­ром в глазах потомства. Причудливая расточительность за­меняла вкус и изящество, а в то время, как Элиогабал тратил сокровища своего народа на самые нелепые прихоти, льсте­цы превозносили до небес государя, превзошедшего великодушием и роскошью всех своих робких предшественников. Самым приятным для него развлечением было не подчинять­ся требованиям времени года и климата, издеваться над чувствами и предрассудками своих подданных и нарушать все законы природы и приличия. Его бессильных страстей не могли удовлетворить ни многочисленные наложницы, ни бы­стро сменявшие одна другую жены, в числе которых была од­на весталка, похищенная им из ее священного убежища. Повелитель римского мира подражал женскому полу в одеж­де и нравах, предпочитал прялку скипетру и бесчестил вы­сшие государственные должности, раздавая их своим многочисленным любовникам; один из таких любовников был публично облечен титулом и властью императора, или - как выражался Элиогабал - титулом и властью мужа императрицы.