Алексей Югов - Шатровы (Книга 1)
А этот именно, третий сотоварищ Прохазки, пожалуй, даже больше всех остальных понравился Володе своей внешностью. Если бы не знать, что он чех, то совсем свой, русский, с Тобола, молодой какой-нибудь помолец из окрестных сел, только-только что вошедший в года, едва лишь обородевший и обусатевший.
Светлый, жиденький ус, кончиками книзу; легкий дымок бородки, чуть означившейся по краю челюстей; скуловатое, недлинное, простое лицо и ясный, спокойно-пытливый к собеседнику и вместе с тем как бы застенчивый взор больших серых глаз.
Когда Володя вгляделся в него, подумалось: "Микулаш - это идет к нему, а Сокол - не очень!" И впрямь: была и соколиная ясность, была и спокойная прямизна в глазах чеха, а вот только неусыпно-злой, хищной настороженности, той н а г л и н к и соколиной во взгляде не было и помину.
Есть такие лица в народе: знаешь заведомо, что впервые увидал этого человека, а встретишься с ним глазами - и словно бы годы и годы провел с ним когда-то в заветной дружбе. Заговоришь - и словно зазвучат вновь некогда недоговоренные речи!
Такой вот взгляд, такое лицо было у Микулаша Сокола.
И наконец-то началась "гудба". Иржи взял скрипку. Он играл ему из чешских композиторов, играл, поясняя: "Это - из Сметаны, "Ма власт", то есть "Мое отечество"; а это вот из "Славянских танцев" Дворжака".
Какой певучий, мягкий и сильный смычок!
Володя был вне себя от счастья: вот, вот они, братья наши славяне, как хорошо, как сладостно: до слез!
Но из этого блаженного самозабвения его вывел случайный взгляд на стенные, с гирьками, ходики: часовая стрелка приближалась к трем, а в четыре у них, у Шатровых, обед. И опозданий мама не терпит: ей ведь пообедать - и опять в госпиталь! И Володя на расставании спросил:
- Скажите, Иржи, а у вас, у чехов, свой, чешский гимн или вы обязаны были петь, играть австрийский?
Иржи Прохазка гордо усмехнулся.
- О, нет, Володья, нет, нет! Наш народ пока еще не имеет свободы, но имеет свою, чешскую гимну. Хотите послоухат?
- Очень! Я сам хотел просить вас об этом.
Иржи снова приладил скрипку и уж наднес было смычок, но в это время к нему проворно и бесшумно подкатился сбоку Пшеничка и что-то шепнул.
Иржи Прохазка на один миг приостановился, решая, затем тряхнул слегка головой и сказал товарищу:
- Добже. Декуйи. (Хорошо. Спасибо.)
Потом обратился к Володе:
- Вы ест наш гост. Я вперьед буду, ве ваши чест, играт рускоу гимну: "Боже, царья храни!"
И не успел Володя ответить, Иржи заиграл.
Сбоку и сзади стукнули об пол ножки табурета. Володя оглянулся: оказывается, это Ян Пшеничка поспешно вскочил со своего места и вытянулся с поднятою головою, руки по швам.
И тотчас же, вспомнив, что полагается встать, поднялся и Володя.
Медленно, словно бы нехотя и досадуя, встал сидевший на своей койке Ярослав Чех.
"А где же тот, третий, Микулаш Сокол?"
Мальчик повел глазами по всему пространству обширной комнаты, но успел лишь увидеть распахнувшуюся в сенцы, обитую кошмою дверь да согнутую спину уходившего чеха...
"Что ж это он?!"
Микулаш вернулся, когда Иржи стал исполнять свой, чешский гимн.
И едва только смычок Иржи вывел первые мечтательно-величественные, с затаенной тоскою в самой торжественности своей звуки гимна, как все трое слушавших - и Ярослав Чех, и Ян Пшеничка, и Микулаш Сокол - вытянулись, как на часах, как на молитве, со строгими, истовыми лицами и вдруг... и вдруг запели, стали подпевать скрипке. Не выдержал - запел и Прохазка.
Мальчик был растроган. Как жалел он, что не мог соединить свой голос с их голосами в этом гордом и нежном, могучем и в то же время никому не угрожающем гимне!
Когда гимн был исполнен, Иржи объяснил Володе его слова: это было "Где домов муй" - "Где родина моя"...
Еще и во время исполнения вещей из Сметаны и Дворжака обратил Володя внимание, что сотоварищи Иржи не остаются только слушателями его игры, а то, один, то другой помавают в воздухе рукою; хмурятся, как бы с чем-то не соглашаясь, или же, напротив, вдруг проясняются лицом в счастливой улыбке полного удовлетворения.
Он и спросил теперь у Иржи:
- А товарищи ваши, они тоже музыканты?
Иржи объяснил ему, что здесь, в этой комнате, и впрямь обитают одни только музыканты - четверо их, чехов-военнопленных; и что все они под его управлением - он первая скрипка - составляют струнный квартет городского офицерского собрания.
А в заключение с чувством лукавой гордости добавил, что у них в народе даже и поговорка такая идет из старины:
- Цо чех - то гудебник!
И Володя без всякого перевода понял: что ни чех - то и музыкант!
Попрощался. Расторопный и услужливый Пшеничка подержал ему шинель и помог надеть и застегнуть ненавистный гимназический ранец. Остальные: Иржи Прохазка, Ярослав Чех и даже Микулаш Сокол, показавшийся столь неприветливым вначале, стояли полукругом возле него, гостеприимствуя, бросая последние радушные приветы, приглашая быть постоянным их гостем и слушателем.
Вдруг Микулаш Сокол явно прислушался. Глядя на него, смолкли и остальные чехи. Вслушался и Володя. Извне, сквозь двойные зимние оконницы, доносился сверлящий скрип снега: как если бы кто-то тупо-заостренной палкой высверливал лунку в снегу.
Ян Пшеничка весело подмигнул Микулашу:
- О! То твой к м о т р идет!
Микулаш Сокол кивнул головой.
- То - он.
И повернулся к двери; готовый встретить нового гостя.
Володя еще не знал, что "кмотр" - это по-чешски "кум", и с любопытством ждал, кто же это войдет сейчас.
Тем временем странное, прерывистое сверление снега на деревянном настиле двора прекратилось, а в сенцах послышался тяжелый пристук - дверь распахнулась, и вошел человек на деревяшке.
Вошел. Остановился. Снял солдатскую, серую, дешево-мерлушковую шапку-папаху, огладил усы и бородку и сказал с приветом и шуткою:
- Ну, здорово все крешшоны!..
В ответ ему послышалось:
- Добры дэн!
- Наздар! (Привет!)
Микулаш Сокол поспешно поставил для своего "кмотра" табурет.
Володя узнал вошедшего. Узнал и тот его. Поздоровался с ним наособицу, радушно и почтительно:
- О? Никак Владимир Арсеньевич?! Мое почтеньице!
- Егор?..
И запнулся - отчества его он не знал: на мельнице помольцев по отчеству не называли. Он покраснел от стыда.
Протянув Егору руку, сказал:
- Здравствуйте, Егор!.. Вы меня простите: не могу вспомнить, как вас по батюшке...
Егор добродушно ухмыльнулся, сощурился - хитренько и простовато.
- Ну, какая в этом беда!.. У вашего папаши на мельнице такое коловращение народу - где там нас всех, помольцев, запомнить! Да еще по батюшке! Рассмеялся. И не мог удержаться - созорничал:
- Да нас ведь п о м а т у ш к е больше привыкли!
Тут же, должно быть, спохватился, что "отроку" и не подобает слушать такие шутки, - ответил чинно:
- Иванычем по отцу величают: Егор, стало быть, Иваныч...
Затем обратился к своему "куму":
- Ну, вот, Микулаш-кум, заказ твой исполнил. Верхонки, или сказать, голицы, по-нашему, по-сибирски, я тебе состроил: вот на, примеряй, что не ладно - не серчай!
Сказав это, он вручил своему другу широкие рукавицы, желтой мягкой кожи, что надевают поверх варежек-исподок для работы, для выезда в стужу.
Микулаш Сокол зарделся от смущения, от благодарности.
От голиц исходил добротный, приятный запах свежевыделанной кожи.
Микулаш, любуясь, похлопал ими одна об одну, смущенно бормоча: "Добже, добже!"; затем передал их для осмотра Яну Пшеничке, который уже давно тянул за ними руку, и, приобняв Егора Ивановича, поцеловался с ним.
А тот, чтобы за словами скрыть свою растроганность и смущение, бормотал:
- Ну, и ладно... ну, и хорошо!.. Носи, друг, на здоровье. У нас ведь не то, что там, у вас, а Сибирь-матушка немилостивая! В стужу варегами одними и не обойдешься: персты-то живо закоченеют! Ты же и по двору работаешь: дрова колешь, и воду возишь, и на лошади ездишь. Тут и варежек, перчаток не напасешься. А главное, что персты у вас особые! Разве же я не понимаю?! У меня велико ли дело - гармонь, от скуки, а как задубеют пальцы, то и лады будто перестают слушаться. Но ведь гармошку не приравняешь же к вашему... - тут Егор Иванович не вдруг нашел слово, - к вашему действу!..
Присесть Егор Иванович наотрез отказался:
- Нет, нет, никак: делов еще много. Да и надо успеть на базар сходить - попутну подводу обратную себе присмотреть.
Он попрощался, и они вышли во двор вместе с Микулашем.
Иржи Прохазка проводил своего юного друга за ворота, и они долго не могли с ним расстаться.
И тогда Володя насмелился:
- Скажите, Иржи, вы могли бы... научить меня играть на скрипке?
Замер.
Но чех даже весь зарделся от удовольствия.
- Само себоу, само себоу, Володья! И я могу вас очен бистро научить!
- Я сегодня же спрошу у мамы. И завтра же зайду вам сказать.
- Добже, добже!
Они разговаривали, стоя на краю мостовой, за мостиком от ворот через канаву. Володя стоял лицом к воротам, спиною к улице. Вдруг на лице чеха вспыхнул мгновенный испуг, и с неожиданной быстротою и силой он схватил мальчика за рукав шинели и втянул на мостик. В тот же миг из-за угла, замедляя свой бег на повороте, вымчалась пара серых в яблоках, в дышловой упряжке, под голубою сеткой...
