Василий Кравков - Великая война без ретуши. Записки корпусного врача
8 сентября. […] Около полудня — в Орше. Послал открытки детям с уведомлением, что «везу больную тетю…» на Витебск, а затем и ближе к нам. На вокзале столпотворение — крик, плач, стоны, кашель беженцев и их семей. Вечером — в Витебск, откуда с почтовым поездом — в Смоленск, где, по заявлению коменданта станции, должны быть части штаба, сегодня прибывшие было в Витебск из Смоленска и опять туда направленные! На станции нет не только кипятку, но и воды; негде достать даже черного хлеба! Ночью в Смоленске.
9 сентября. […] Получено из штаба предписание ехать на Минск — опять обратно! Наши эшелоны передвигаются из стороны в сторону без всякого толку, зря занимая продолжительное] время подвижной состав. Как-то все делается само собой — слепой силой обстоятельств. Что дальше? Вильно взят неприятелем. Штаб наш, по-видимому, в Войчянах, по дороге между Молодечно — Лида. Уже смеркалось, как выехал из Смоленска на Оршу.
10 сентября. 8 утра, а отъехали от Смоленска всего 20 верст. В 2 часа ночи в Орше. Едем как по неприятельской земле, без воды на станциях, не видно жел[езно]дор[ожных] властей; поезда как бы сами собой двигаются, когда им вздумается. […] Голодаем; едим солдатский черный хлеб, от к[ото]рого у меня болит живот; еле-еле достал жареного цыпленка за 1 руб[ль]. На станции Коханово[572] на авось бросил в ящик две открытки детям. Трагедия недохождения к нам писем из дома и от знакомых. Ежеминутные остановки поезда с продолжительными] стояниями нервят, раздражают… […]
12 сентября. Прекрасная лунная ночь. 7 утра — в Славеня[573]. Нас опережают санитарные поезда и со снарядами. […]
13 сентября. На рассвете переехали Березину. Утром в Борисове. Плетемся истязательно медленно. […]
Бедствия беженцев, жалобы их на «грабильщиков» — наших солдат… 5-я телеграфная рота при нашем штабе с разгона проехала до Москвы! Железнодорожные пути — сплошные мусорки и клоаки… По дороге нельзя достать хлеба, сахару, соли, молока, яиц, зато корову можно купить за 10 рублей! На остановках брожу по сосновому бору, не разлучаясь в мыслях с своими ребятами. […]
14 сентября. Воздвиженье! 5 утра — в Минске. Штаб наш в Молодечно; Вилейка моя дорогая опять наша! Долгое стояние у станции в ожидании выгрузки. Пролетели невысоко три наших аэроплана. Какой бутафорией они представляются! Солдат охранной роты нашего штаба передавал, как они в составе 40 чел[овек], будучи вооруженными, утекали от нескольких челов[ек] немецких кавалеристов, бросивши весь скот, свои шинели и не сделавши ни одного выстрела; оказывается, они — из дружины, и не все умеют обращаться с ружьями. Сестры порассказали, в каких ужасных условиях эвакуировались по железной дороге на Минск раненые и больные — на открытых платформах, тысячами, по 2–3 дня не евши и не пивши… […]
15 сентября. Злой ветер бушует, плачет дождем природа… Поселился в Контрольной палате на Юрьевской улице. В Минске расположились, между прочим, и штабы 1-й, 2-й, 4-й, 10-й армий. Многие госпиталя загнаны в Москву. Состав корпусов растаял до 3–5 тысяч; многие части без шинелей, без сапог. О реляции одного командира части, донесшего, что 540 чел[овек] погибли от удушающих газов, оказалось — сдались просто в плен. Контролер 4-й армии передает, что в Варшаве — благорастворение воздухов: сахар по 8 коп[еек] фунт, белый хлеб — 3 коп[ейки], во всех занятых немцами городах — царит полный порядок! Каждый из авиационных отрядов у нас состоит из двух никуда не годных и двух испорченных аэропланов. Гренадерский корпус ушел поправляться в составе 1200 чел[овек]!! Немцы разбрасывают прокламации с призывом образумиться и не следовать преступному водительству нашего правительства. В Барановичах при разлитии спирта много солдат перепилось, и убили нескольких офицеров. […]
16 сентября. Уже не первый день лихоражу, кашляю, припадаю желудком. Ни за что не хочется взяться.
17 сентября. Чувствую себя немного лучше. Прелестная погода. […] Стал получать газеты, больше петербур[гск] ие, чем московские; последние приходят значительно позже. […]
На вокзале и у вокзала все те же потрясающие картины массового бегства людей… «Горе на свете жить», — говорит плачущая баба. Жандармский офицер браво командует своим агентам «не церемониться с жидовьем…»
Позавчера наш штаб перешел из Молодечно в Изяславль[574]. Из трех армий — 1-й, 2-й и 10-й — за большой убылью людей предполагается образовать две армии и приступить в Гатчине или Царском Селе к новому формированию одной из них. Вот хорошо было бы, если бы этот жребий пал на 10-ю армию, но… к сожалению… без связей и протекции наша армия…
Штаб 1-й армии из Минска перешел в Полоцк. […]
19 сентября. Погода чудная, теплая. Утром посиживаю в парке на солнышке, любуясь листопадом и пышным его ковром, покрывшим землю[575]. […]
Был сегодня у меня губернатор, пригласивший на заседание Минского губернск[ого] отделения Комитета великой княжны Татьяны Николаевны[576] для обсуждения вопроса о положении беженцев, накопившихся теперь в губернии до миллиона. […]
Встретился с генерал [ом] Яновым, к[ото]рый продолжает себе поживать вместе с своей женой, разъезжает с ней в казенном автомобиле и вообще не может гневить Бога, ч[то]б[ы] жизнь его на войне хоть чем-ниб[удь] да ухудшилась в сравнении с мирной, даже — стала сытнее! Он передал мне, что в прорыве немцев у Свенцян виноват будто бы штаб фронта, а не штаб нашей армии…
И в «Нов[ом] вр[емени]», и в «Рус[ском] слове» созерцаю изображение холеной, вылощенной, «элегантной» фигуры еще совсем молодого человека — флигель-адъютанта[577] Б. А. Вилькицкого[578] — нашего будто бы «русского Нансена». Ой, крепко сомневаюсь в его подлинных заслугах, кладу голову на плаху в убеждении, что здесь — ловкость рук, и он из славной, столь у нас на Святой Руси многочисленной стаи штукмейстеров и фальсификаторов-очковтирателей! Глядя вообще на всех наших камергеров, камер-юнкеров, флигель-адыотант[ов] и им подобн[ых], мне так и хочется спросить их, «как дошли они до жизни такой…» Россия наша — страна Распутиных, страна тайного блуда, замаскированного разврата «par excellance»[579], страна всяких гадостей, прикрытых фиговыми листьями мнимой святости… […]
21 сентября. […] Все больше и больше приходится слышать жалоб на грабительство наших солдат; многие из них приходят здесь, в Минске, в магазины Топаза и др., заказывая или покупая золотые вещи — браслеты, часы и т.п., — и платят большие деньги.
22 сентября. От штаба Верховн[ого] главноком[андующ]его сообщается о «планомерном переходе наших войск от отступления к наступлению»… […]
Подвиг милейшего коллеги — старшего врача дезинфекционного отряда при 26-м корпусе О.Г. Калины (к[ото]рый, наверное, будет аннулирован!): при отступлении 17 августа из Оран полков 84-й пех[отной] дивизии вернул коменданту бежавших четыре пулеметн[ых расчета], около 60 чел[овек] нижних чинов — артиллеристов, командира Ирбитского полка[580] — трепыхавшегося с перепугу от истерики полковника Никитникова[581]; начальник же 84-й пех[отной] дивизии генерал Козлов[582], бросивши все, утекал сломя голову.
23 сентября. Погода захмурилась, но безветренно и тепло. Живу с санитарн[ым] отделом врозь со штабом армии, стоящим в 20–22 верстах от Минска, не желающим сюда переселиться только потому, что здесь еще стоит штаб фронта. Цены на продукты — адски дорогие[583]. Легче достать всякие сладости, чем, напр[имер], белый хлеб. Лечебные заведения, где так необходим последний для больных желуд[очно]-кишечн[ым] каналом, лишены возможности где-либо его приобрести; нет пшеничной муки в интендантстве. Написал по этому случаю внушительного содержания бумагу. Дезорганизация во всем и расхлябанность — полнейшие; тыл в абсолютном неустройстве; чувствуется, что все у нас делается как будто нарочно pourle roi de Prusse[584]] Ктовлес, кто по дрова… […] Помещаю газетную вырезку с сообщением о подвиге сестры милосердия Мирры Ивановой[585], «собравшей к себе солдат и бросившейся с ними на окопы»[586]. Можно себе представить, что из себя представляли солдаты, к[ото]рых собирала и вела в бой… баба!
Приказ главнок[омандующ] его С[еверо]-З[ападного] фронта за № 1839 от 19 августа гласит: «Директор 2-го Московского кадетского корпуса генерал-майор Быстреевский[587] был командирован по его личному добровольному желанию на летнее вакационное время в действующую армию для выполнения служебных поручений. На генерала Б[ыстреевского] мною было возложено поручение по организации и осуществлению противоэпидемических мероприятий в районе… В течение 6 недель Б[ыстреевский] проявил выдающуюся энергию, знание и понимание дела… Ныне, ввиду наступающего учебного периода в военно-учебных заведениях, Б[ыстреевский] снова возвращается к исполнению своей ответственной педагогической деятельности. Расставаясь с Б[ыстреевским], считаю своим нравственным долгом выразить ему от лица службы сердечную благодарность за его добровольное и самоотверженное служение на пользу армии… Алексеев». Ведь для простаков генерал Б[ыстреевский] — герой и подвижник! На самом же деле, я уверен, дело обстояло по-обычному: директор, несомненно, воспользовался знакомством или приятельством с кем-либо из штабных (а может быть и с самим Алексеевым), попросился для собственного развлечения на нерискованное амплуа (и, конечно, по санитарной части!) в армию, чтобы заполучить большой куш прогонных, подъемных, порционных и пр., да сорвать еще какой-ниб[удь] орденишко. Мотивы и «добровольного желания», и «самоотверженного служения» были, в сущности, так примитивны и незначительны, что сводились лишь к нуждишкам да животишкам обыкновенных людишек! Когда раскроешь скобки с романтически описываемых деяний нашего воинства — выйдет лишь одна вонючая требуха! Нет! Меня не проведешь теперь в этом отношении: побывал в Риме и повидал вплотную папу! […]
