Василий Кравков - Великая война без ретуши. Записки корпусного врача
12 октября. Боже мой, как меня тяготит и утомляет необходимость постоянного вращения в штабной среде, к[ото]рая мне так чужда. Круг их интересов так безнадежно узок, мещански ограничен. Кошмарно жутко становится, как подумаешь, что ведь из этих-то людей[593] комплектуется правящая власть России. Надо им отдать справедливость в одном — что они очень одарены и умны по части пенкоснимательства и обхода законов с тыла. […]
13 октября. Землю запорошило снегом, к полудню стаявшим. В боевом отношении — затишье. Пользуясь этим, собираемся приступить к противотифозным и противохолерным прививкам. […]
17 октября. Гвардейский корпус ушел из нашей армии уж давно. Теперь уходят на Южный фронт 2-й армейский и 5-й Кавказский корпуса. Состав дивизий растаял до 5–6 тысяч штыков! Остается в армии лишь 5 корпусов: 3-й Сибирский, 2-й Кавказский, 26-й и 38-й армейские[594]. В передовом районе солдатики уж роют землянки на зиму. Как бы, думается мне, не повторилась с нами здесь та же история, как и при стоянке в Марграбово. Масса текущих дел имеет тенденцию всего меня захватить, чуть ли не всего раздавить, но я с присущим мне «made in Germany»[595] ухитряюсь изворачиваться так, ч[то]б[ы] несколько принадлежать и себе. Иначе так легко обратиться в автоматическую обездушенную машину. Большая залежь адресованных мне корреспонденций с миллионами всяких ходатайств и просьб; не имею времени на них отвечать, на нек[ото]рые же отвечаю с громадным запозданием. Перед коллегами извиняюсь, поясняя, что стал весьма слабопамятен, хотя еще не слабоумен, хотя и могу казаться таким, так как приблизительно лишь */4 своего существа принадлежу тому, что принято называть делом, остальной же частью я в плену у своих мыслей и чувств. Никогда я не в состоянии сливаться с действительностью, ч[то]б[ы] каждоминутно не заглянуть в свой внутренний мир.
Пущена в ход поговорка: «Маньчжурию мы пропили, Галицию — перепопили, а Ковно — недоокопали».
18 октября. Встретился случайно с m-me Зигель[596] — уже генеральша, заведует самостоятельно каким-то питательным отрядом; одна из тысяч, вносящих лишнюю сумятицу в общий хаос, и чем лицо сановитее и родовитее — тем больше вносит расстройства, отвлекая на угождение себе силы от боевых задач.
Солдаты и лошади голодают; недостаток мяса, хлеба, фуража. Командир 8-й ополченской артиллер[ийской] батареи Левашов, из запасных, плакался мне, что боится бунта. Но мы, сытые, голодных не понимаем… Наш интендант Вишняков вкупе с другими саврасами раскатывает себе с дамочками. Как-то ухитрились они ловко реквизировать женский пол из беженок или приезжающих на поиски своих мужей! […]
Приехал главный интендант Шуваев[597] для осведомления о положении солдат и лошадей в отношении их продовольствия. […]
20 октября. Скрежет зубовный. Неожиданно совсем вышел у меня сегодня большой конфликт с начальником штаба из-за моего настойчивого представления к награде маленького чиновника из санитарн[ого] отдела — Кайстрова, объекта садизма Евстафьева. «Служить рад, но прислуживаться тошно». На днях, наконец, решу перейти Рубикон, чтобы подать прошение об отставке. За этот жест, исполненный чувства личного и профессионального достоинства, меня дети не осудят. Есть предел терпенью, есть конец страданью.
21 октября. Что сделал — то сделал! Послал сегодня телеграмму Главн[ому] в[оенно]-сан[итарному] инспектору, прося о переводе меня хоть в Сибирский или Туркестанский округ, или же о прикомандировании] к Главн[ому] санит[арному] управлению. Невыносимо, наконец, стало постоянно видеть, как невежество и бессовестность систематически учитывают исключительно только в свою пользу всю «полноту власти», доходящую до пределов безграничной «свободы действий». […]
23 октября. Приезжает в Минск начальник снабжения фронта генерал Данилов с многочисленным штабом; приняты энергичные меры к самому комфортабельному их размещению; на станции будет стоять постоянный состав пульмановских вагонов, в городе занимаются самые лучшие гостиницы и здания, выселяются из них хозяева с квартирантами, переводятся лечебные заведения из Минска; последняя штабная сволочь норовит обставить себя с возможно большей роскошью. Праздник, а не война! […]
26 октября. В приказе Главнок[омандующ] его фронта от 15 октября № 468 объявлен представленный командиром Гвардейского корпуса Куропаткиным отчет об осмотре частей и учреждений этого корпуса. Из отчета видно, что Куропаткин побывал в окопах и излагает разные недостатки в их устройстве и оборудовании; обращено было также его внимание на малую заботливость о нижних чинах, прибывающих на укомплектование (люди не получают своевременно пищи, не осматриваются, не опрашиваются и пр.) — «подобным отношением к нижним чинам легко подготовить первых кандидатов к отступлению». Обращается также внимание на необходимость более тесного общения священников с нижними чинами «для укрепления их в вере в Промысел Божий…» В приказе говорится: «требую, чтобы полковые священники чувствовали себя в окопах как дома»; еще: «войска сильно нуждаются в частом посещении их начальниками всех степеней, которым необходимо стать ближе к солдату, чаще обходить передовые окопы»; еще: «приказываю всем командирам корпусов безотлагательно объехать вверенные им войска, осмотреть окопы, дать указания на улучшение последних и донести о найденном по команде».
27 октября. По поводу моего энергичного заступничества за дивизион[ного] врача Идельсона произошел у меня крупный конфликт с начальником] штаба. На почве хитро подведенных под меня интриг — раздразнил еще гусей, как быков красным цветом, обращением их внимания на то, что должно существовать хотя бы и у нас на Руси — правосудие, к[ото]рое обуздывало бы офицеров-озорников, позволяющих себе оскорблять врачей. Боже мой, каким я, видимо, дураком — донкихотом показался в глазах штабной офицерской клики, упомянувши о законе, справедливости! Не вынес я яростного нападения со своеобразной идеологией сей касты людской… Положили меня на обе лопатки… Сражение проиграл, не соразмеривши сил и не предусмотревши, что противник обдаст меня удушающими газами… Вынужден пока отступить, подравнять фронт и перегруппироваться… перед перспективой зачинающегося крючкотворства. С каким захлебывающимся удовольствием Попов прочитывал жалобу врача-«жида» на то, как его систематически оскорблял адъютант штаба Грецов[598] и как сразу изменился в настроении, прочитавши мою резолюцию по переписке с порицанием озорства, хотя бы творимого и офицер[ом] Генерального] штаба. Мы говорили совершенно на разных языках; что ни слово моего начальства — то перл дикости… […]
НОЯБРЬ
1 ноября. Буду теперь уж не так близок к солнцу: ушел из «аристократической» столовой № 1 в столовую № 2, где столуются штабные чины низших сравнительно рангов; здесь я себя чувствую значительно лучше — среди более простых людей, да и не буду отравляться этой с претензией на фешенебельность ресторанной кухней, к[ото]рую я, наконец, не в состоянии выносить. Наверное, мой уход истолкуют в скверную сторону, и в лучшем случае — если только одной скупостью. А то, пожалуй, усмотрят еще какую-либо фронду, демонстрацию! Ну, черт с ними — я устал и измучился жизнью среди волков, деспотически требующих от меня волчьего им подвывания. Со всеми я стараюсь быть ласковым и обходительным, но органически не в состоянии с ними ассимилироваться, и как я ни актерничаю, но, очевидно, у меня на челе написано для них, что я не их поля ягода, все же им я не под кадриль; поступаю не по принятым шаблонам, и с их точки зрения это выходит, что совершаю бестактности. Угодничество, сервилизм, молчалинство являются главными нервами для обеспечения беспечального прохождения службы. «Горе» имею сердце свое и мало обращаю внимания на мышиную возню вокруг.
Ожидается приезд государя.
2 ноября. Приготовляюсь к отъезду совсем из этой змеиной клоаки. Крупный недостаток Радкевича — что он очень распустил штаб: не говоря уже о больших, но и маленькие-то сошки устроили свою жизнь здесь со всем комфортом.
Зашел к «божьей коровке» — Жнову; разместился большим паном в шикарной квартире из многих комнат, отлично меблированной, с электрическим освещением; тут же, вместе с ним помещаются и сестры резерва — Криштофович, Плахова. И не понимаю, как это можно так открыто, цинично блудодействовать; но… на то он дежурный генерал, и на то существует и начальник санитарн[ого] отдела из «храбрых» полковников, к[ото]рый не одному сему павиану, но и другим, кому нужно, устраивает случку, не забывая и себя. Боже, какой разврат! […]
