Эпоха веры - Уильям Джеймс Дюрант
Всплеск научной активности в XIII веке соперничал с размахом его философии, разнообразием и великолепием литературы от трубадуров до Данте. Подобно великим «Суммам» и «Божественной комедии», наука этого века страдала от слишком большой уверенности, от неспособности проверить свои предположения и от беспорядочного смешения знания с верой. Но маленький кораблик науки, плывущий по оккультному морю, добился значительного прогресса даже в век веры. Аделард, Гроссетесте, Альберт, Арнольд из Виллановы, Вильгельм из Саличето, Анри де Мондевиль, Ланфранки, Бэкон, Петр Пилигрим и Петр Испанский, свежие наблюдения и робкие эксперименты начали разрушать авторитет Аристотеля, Плиния и Галена; жажда исследований и предпринимательства наполнила паруса авантюристов; и уже в начале замечательного века Александр Некам хорошо выразил новую преданность: «Наука приобретается, — писал он, — ценой больших затрат, частыми бдениями, большой тратой времени, кропотливым трудом, пылким прилежанием ума».136
Но в конце книги Александра средневековое настроение заговорило вновь, в лучшем виде, с непреходящей нежностью:
Возможно, книга, ты переживешь этого Александра, и черви сожрут меня раньше, чем книжный червь сожрет тебя….. Ты зеркало моей души, толкователь моих размышлений… верный свидетель моей совести, сладкий утешитель моей печали….. Вам, как верному хранителю, я доверил тайны моего сердца;… в вас я читаю себя. Ты попадешь в руки какого-нибудь благочестивого читателя, который соблаговолит помолиться за меня. Тогда, книжечка, ты принесешь пользу своему хозяину; тогда ты отплатишь своему Александру самым благодарным обменом. Я не жалею о своем труде. Придет преданность благочестивого читателя, который то даст тебе отдохнуть на своих коленях, то перенесет тебя к себе на грудь, то положит как сладкую подушку под голову; то, нежно закрыв тебя, будет горячо молиться за меня Господу Иисусу Христу, Который с Отцом и Святым Духом живет и царствует Богом через бесконечные циклы веков. Аминь.137
ГЛАВА XXXVIII. Эпоха романтизма 1100–1300 гг.
I. ЛАТИНСКОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ
КАЖДАЯ эпоха — это эпоха романтики, ведь человек не может жить одним хлебом, а воображение — это источник жизни. Возможно, двенадцатый и тринадцатый века в Европе были чуть более романтичными, чем большинство других эпох. Помимо того, что они унаследовали все мистические существа европейского фейризма, они приняли христианский эпос во всей красоте и ужасе его видения, они сделали искусством и религией любовь и войну, они видели крестовые походы, они привезли тысячу сказок и чудес с Востока. В любом случае они написали самые длинные романы, известные истории.
Рост благосостояния, досуга и лаической грамотности, рост городов и среднего класса, развитие университетов, возвышение женщины в религии и рыцарстве — все это способствовало расцвету литературы. По мере того как множились школы, Цицерон, Вергилий, Гораций, Овидий, Ливий, Саллюстий, Лукан, Сенека, Стаций, Ювенал, Квинтилиан, Суетоний, Апулей, Сидоний, даже рибальды Марциал и Петроний, скрашивали своим искусством и экзотическим миром многие педагогические или монашеские уединения, возможно, то тут, то там, некоторые дворцовые беседки. От Иеронима до Алкуина, Элоизы и Хильдеберта христианские души выкраивали минуты из своих часов, чтобы тихо напевать музыку «Энеиды». В Орлеанском университете особенно почитали классиков языческого Рима, и один пуританин в ужасе жаловался, что там поклоняются именно старым богам, а не Христу или Марии. Двенадцатый век стал почти «веком Овидия»; он сверг Вергилия, которого Алкуин сделал поэтом-лауреатом при дворе Карла Великого, а монахи, дамы и «странствующие ученые» с упоением читали «Метаморфозы», «Героиды» и «Искусство любви». Мы можем простить немало бенедиктинских пирушек монахам, которые с такой любовью хранили эти проклятые души и так преданно учили им неохотно, а затем с благодарностью, молодых.
Из таких классических исследований возникла средневековая латынь, разнообразие и интерес которой — один из самых приятных сюрпризов литературных изысканий. Святой Бернар, который так плохо относился к интеллектуальным достижениям, писал письма с любовной нежностью, язвительным красноречием и виртуозным владением латынью. Проповеди Петра Дамиана, Бернарда, Абеляра и Бертольда Регенсбургского сохранили латынь как язык живой силы.
Монастырские летописцы писали на ужасной латыни, но они не претендовали на эстетическое наслаждение. Прежде всего они записывали рост и историю своих аббатств — выборы, постройки и смерти аббатов, чудеса и ссоры монахов; они добавляли заметки о затмениях, кометах, засухах, наводнениях, голоде, чуме и предвестиях своего времени; а некоторые из них расширяли свои записи, включая события национального и даже международного масштаба. Лишь немногие из них критически исследовали свои источники или выясняли причины; большинство из них были небрежно неточны и добавляли шифр или два, чтобы оживить мертвую статистику; все занимались чудесами и проявляли благодушное легковерие. Так, французские летописцы предполагали, что Францию заселили благородные троянцы, а Карл Великий завоевал Испанию и взял Иерусалим. В «Gesta Francorum» (ок. 1100 г.) была сделана попытка относительно честного рассказа о Первом крестовом походе, но «Gesta Romanorum» (ок. 1280 г.) предоставила откровенно вымышленную историю для Чосера, Шекспира и тысячи романтиков. Джеффри Монмутский (ок. 1100-54 гг.) превратил свою «Историю Британии» в своего рода национальную мифологию, в которой поэты нашли легенды о короле Лире и Артуре, Мерлине, Ланселоте, Тристраме, Персевале и Святом Граале. Живой литературой, однако, остаются сплетничающие и бесхитростные хроники Джослина из Бури-Сент-Эдмундса (ок. 1200) и Фра Салимбене из Пармы (ок. 1280).
Около 1208 года Саксо Ланге, получивший посмертное имя Саксо Грамматик, посвятил архиепископу Абсалону Лундскому свою «Gesta Danorum», или «Деяния датчан», несколько напыщенную, невероятно легковерную,1 но, тем не менее, это яркое повествование, в котором больше преемственности, чем в большинстве современных хроник Запада. В третьей книге мы узнаем об Амлете, принце Ютландии, чей дядя убил короля и женился на королеве. Амлет, говорит Саксо, «решил притвориться тупым и совершенно лишенным разума». Этот хитрый ход обеспечил ему безопасность». Придворные царя-братоубийцы испытали Амлета, поставив на его пути красивую женщину; он принял ее объятия, но завоевал ее любовь и верность. Они пытались задать ему хитрые вопросы, но «он смешивал хитрость и откровенность так, что не было ничего, что могло бы выдать правду». Из таких костей Шекспир создал человека.
Пять латинских историков в эти века
