Жан Марабини - Повседневная жизнь Берлина при Гитлере
«Молчание моря»
Юрген фон Браухич тоже вернулся из Франции и привез для своей бабушки алансонские кружева, а также «очень шикарное платье», выбранное по совету продавщицы из Фобур-Сент-Оноре. Французы, в нормандском замке которых он жил, плакали, когда с ним прощались. Старая хозяйка его благословила: «Да хранит вас Бог, вас и моего внука!» Ее внук уехал в Лондон. Маргарита, самая младшая в семье, не сказала ничего. Она только прикусила нижнюю губку и протянула ему книгу, напечатанную на плохой бумаге (может быть, нелегально): «Молчание моря» Веркора.[230] В своем автомобиле feldgrau, который вел его шофер Ганс, любивший «хорошие шутки», Юрген, не отрываясь, прочел этот текст — к большому неудовольствию Ганса. Юрген никогда не забудет своей целомудренной любви к этой французской девушке. И никому не расскажет то, что знает об «Атлантическом вале»,[231] «через который они [союзники] обязательно прорвутся». Ему не нужно ни у кого спрашивать совета. Юрген, в отличие от многих других берлинских юношей, — не буржуа, не служащий и даже не выходец из старой прусской знати. Как бы серьезно он ни относился к своим семейным обязанностям, вернувшись в Берлин, он прежде всего хочет встретиться с Отто — художником, который стал на войне калекой, получив серьезные ранения обеих ног, и теперь работает в своей мастерской на Клостерштрассе. Отто, своему школьному и фронтовому товарищу, Юрген может рассказать все. Он показывает другу фотографию Маргариты и просит написать ее портрет. И в заключение говорит: «Франция — это античная Греция наших дней. Я наверняка никогда больше не увижу Маргариту!» — «Главное, сохрани память о ней в твоем сердце!» — сочувственно говорит Отто, провожая его до двери на своих костылях. Юрген бросает последний взгляд на жалкую фигуру друга и, неожиданно для самого себя, весело отвечает: «А может, и увижу — ведь любовь сильнее смерти!»
Школьники на занятиях по военной подготовке
Март 1944 года, разговор двух военных. «Разве молодежь Германии менее революционна, чем повсюду в других странах? — спрашивает некий офицер. — А между тем мы плывем по течению, все время лавируя между войной с внешними врагами и войной гражданской». — «Это нормально, — отвечает его собеседник, — если учесть, что по продовольственным карточкам в месяц выдают всего 400 граммов мяса, 50 граммов зерна и 200 граммов хлеба». В одной из школ тренируются пятнадцатилетние мальчики. Унтер-офицер в черной униформе кричит: «Кто первым пойдет в атаку?!» Все в один голос отзываются: «Мы!» Вопрос эсэсовца явно провокационный. Тех, кто ответит неправильно или недостаточно быстро, он отправит в карцер, где они просидят целые сутки без еды и питья. «А по какой причине вы хотите идти в атаку первыми?» — «Чтобы умереть за фюрера!» Усы унтер-офицера СС едва заметно шевелятся, потому что он удовлетворенно улыбается. Вечером он скажет своей жене: «У нас еще остаются те, кому меньше двадцати лет; это очень важно».
Всех женщин уже мобилизовала Имперская служба труда. Элизабет, или Лиза, которая всегда так гордилась своими красивыми руками, теперь распиливает доски. «Ты помнишь, — обращается она к своей подруге, — год назад, в момент Сталинградской битвы, когда все вокруг начало рушиться, Гитлер решил выиграть «пропагандистскую кампанию». Тогда именно пресса мобилизовала всю Германию. Победа в России, само собой, была представлена как подарок солдат к десятой годовщине прихода фюрера к власти! Теперь же высшее руководство ждет высадки союзников, а нам, простым смертным, талдычат: «Они не пройдут»». — «А между тем они уже идут», — отвечает подруга, и в ту же секунду начинают стрелять зенитные установки. Элизабет поднимает голову и смотрит на пролетающие в небе бомбардировщики. Уже несколько дней британские ВВС концентрируют свои действия исключительно на Берлине.
Русские, как кажется, подошли к Варшаве (судя по радиосообщениям). Жених Лизы Франц командует танковым подразделением в ближайших окрестностях Берлина. Когда Лиза заканчивает работу, он, в своем военном непромокаемом плаще, провожает ее до дома. «Все школы превращены в казармы, — говорит он с горечью. — Государство хочет поглотить всех парнишек до последнего. До девочек тоже доберутся — вот увидишь… Мальчиков младше двенадцати лет пока не трогают. Они просто смотрят, как старшие на занятиях по гимнастике карабкаются на стены. В городе страшная эпидемия дизентерии. Ты знаешь, какими побасенками развлекаются те, кто роет окопы в Восточной Пруссии? Они говорят, что русские возьмут эти окопы за две минуты десять секунд: две минуты им понадобится, чтобы совладать со своим смехом, а за оставшиеся десять секунд они спрыгнут вниз и все там почистят». — «Ты говоришь ужасные вещи, — возмущается Элизабет. — Тебя за это следовало бы расстрелять».
Урсула читает и делает записи в дневнике
Урсула возвращается из редакции пешком. Ее отпустили домой писать обзорную статью о моде — под грохот зениток и шум вражеских бомбардировщиков. По счастью, на Кудамме ей удается остановить проезжающую мимо машину, и сидящий за рулем голландец из организации Тодта соглашается ее подвезти. Она молча смотрит в окно, на мелькающие витрины последних магазинов модной одежды. «Теперь женщины все равно не следят за собой, не делают ни педикюра, ни маникюра, ни приличных причесок, — усмехается голландец. — Это точно». Урсула вспоминает, что единственное свое вечернее платье в последний раз надевала, чтобы пойти в гости к Дитеру и Николасу. Дитер уже погиб на фронте, а следы Николаса затерялись в подвалах гестапо. Машина пересекает полосу руин и останавливается перед неповрежденным крылом ее дома. Туда пришлось перетащить всю мебель. Урсула, поудобнее устроившись на кровати и закутавшись в одеяло, читает «Жалость к женщинам» Монтерлана. «Подумать только, — недовольно бормочет она, — этот болван Монтерлан полагал, что все женщины мечтают только об одном — о замужестве!» Она захлопывает книгу, предварительно заложив страницу открыткой, которую получила из Любека, еще до того, как этот город был разрушен. Потом пишет в своем дневнике: «Мы с Эльзой пошли навестить и утешить фрау Хеффнер, которая сидит в полном одиночестве среди любимых КНИГ: Рильке и Гёльдерлина. Она больше не может выходить на улицу, но все равно так и светится спокойствием». Урсула облизывает кончик карандаша и продолжает: «На похоронах фельдмаршала фон Хаммерштейна[232] присутствовали несколько сот человек. После 1934 года многие возлагали на него надежды, думали, что именно он справится со «свиньей». «Напасть на Россию — значит проиграть войну» — так он говорил. Мне довелось видеть, как он — в охотничьем костюме, в маленькой зеленой шляпе с кисточкой — стрелял в кабана. Последний совет, который он мне дал, звучал так: «Внученька, настоящий берлинец должен всегда сохранять свой критический ум и свободный дух»». Подумав, Урсула добавляет: «Я последую этому совету». Тетрадь уже почти закончилась, и Урсула, чтобы заполнить оставшуюся страницу, пишет еще, что последняя запись сделана 19 апреля 1944 года, накануне дня рождения Гитлера: «никто не собирается отмечать эту дату, кроме, разве что, американских бомбардировщиков, впервые участвующих в воздушном налете вместе с англичанами. Как все это не похоже на пятидесятилетие Гитлера, которое праздновалось в 1939 году! Я тогда стояла в толпе на Вильгельмплац,[233] люди молча стояли с непроницаемыми лицами, и только какая-то почтальонша плакала. Из боковой двери рейхсканцелярии вышел Аттолико, итальянский посол, — очень бледный, чем-то сильно раздосадованный. Одинокий голос выкрикивал в темноте: «Хотим парламентскую демократию!» Эсэсовцы тщетно пытались отыскать смутьяна». Урсула зевает и сама расстилает постель. Толстая Ольга, ее горничная-украинка, уехала в Потсдам с отцом. В убежище внизу сидит только тот самый портье, ожидающий чего-то хорошего от прихода русских. Чтобы поскорее заснуть, Урсула берет книгу Ортеги-и-Гассета. «На моем столе, — педантично отметит она на следующий день в своей новой дневниковой тетради, — лежит вторая книга: «Восстание масс и демистификация Гитлера»! Но из-за нее у меня бессонница».
Репортаж о жизни рабочих
«Весна, несмотря ни на что, все-таки наступила», — удивленно констатирует Эльза. Она едет, чтобы написать репортаж, на завод точных приборов (на Брунненштрассе), завод концерна АЭГ,[234] где работают одни немцы. Вокруг завода вырыты траншеи, в которых во время бомбежек прячутся люди. «Эти рабочие живут лучше, чем мы», — думает Эльза во время посещения санчасти, где лежат беременные и больные женщины. Ее уверяют, что в определенных случаях работницам сборочного цеха разрешается покидать завод и выполнять свою норму, находясь в убежище. Здесь, где изготавливаются сложные детали для радаров и разного рода вооружения, в столовых каждый день выдают немного сыра и колбасы, масла и хлеба — паек, который «можно взять с собой домой». Если учесть, что по утрам на рабочем месте все получают по чашке эрзац-кофе, а в полдень — суп, то жить вполне можно. Перед тем как лечь спать, рабочие с завода точных приборов, как и большинство берлинцев, делают себе Butterbrot — бутерброд с мортаделлой или плавленым сыром — и кроме того съедают яблоко.
