Жан Марабини - Повседневная жизнь Берлина при Гитлере
В ожидании русских
Урсула фон Кардоф, самая близкая подруга Эльзы, вместе с незнакомыми ей женщинами на Аугсбургерштрассе передает по цепочке ведра с водой. Она — такая же изящная и беззаботная, какой была ее покойная подруга, но сейчас, когда в горящем зерновом складе закричал ребенок, Урсула, не раздумывая, бросается туда. «Безносый» лейтенант, как она потом напишет в своем дневнике, едва успевает оттащить ее и спасенного ею младенца от здания, прежде чем обрушиваются балки перекрытия и крыша. «Вы сумасшедшая», — задыхаясь, говорит он. Он провожает Урсулу до дому, сдает с рук на руки ее отцу, выпивает предложенный стакан шнапса и сразу уходит. Отец Урсулы встречает их в пижаме, со свечой в руке, потому что вся улица затянута дымом. С 1933 года он избегает слова «национал-социалист», во время бомбежек спускается в подвал и при свете свечи читает Флобера, сидя в небольшом кожаном кресле, перед которым, у его ног, на крошечном коврике стоит аккордеон и валяются домашние тапочки. Он отказывается слушать радио и давно не обращает внимания на воющие день и ночь сирены.
Приходят соседи с оскорбительными претензиями: они говорят, что на этой неделе в их квартале было 1700 возгораний, а он не желает делать ничего полезного. Он в ответ только улыбается: «Долг человека состоит в том, чтобы попытаться все понять…» Они пожимают плечами: как можно до такой степени не любить свою кровь, свой народ? В Рейнской области, в маленькой деревушке, прошлой ночью было семь тысяч убитых. Дюссельдорф полностью разрушен. У кого-то там жил старый друг — так вот, после обстрела не нашли ни останков погибшего, ни даже висевших на стене фотографий его убитых на фронте сыновей.
В тот же вечер Урсула устраивает вечеринку «в память об Эльзе, которая так хотела прийти на этот праздник»! Никто, само собой разумеется, не носит траур. Приглашенные, как обычно, приходят с бутылками и пакетами провизии. Молодежь наблюдает за воздушным налетом с балкона (пока неповрежденного) на втором этаже. Кто-то говорит: «Знаете, недавно расстреляли Курта, капитана Люфтваффе, — просто потому, что, разбушевавшись в компании своих друзей, которые не сумели его утихомирить, он выскочил на улицу и крикнул какому-то эсэсовцу: «Я больше не верю в победу!» Как вам это понравится? Каждые четыре или пять дней мы теряем один из русских городов! Ганновер, Кассель, Франкфурт, Эмден уже разрушены». Урсула непрерывно орудует штопором — по ее словам, она стала несравненным экспертом в этом деле. Все стоят в темноте, на обледеневшем балконе. Луна над развалинами имеет зловещий вид. Лучи прожекторов похожи на лапки гигантских пауков, прыгающих по снегу. Кто-то говорит, что консьерж — у него нет ни жены, ни детей — сидит в подвале один: «весь зеленый, остроносый, вылитый персонаж Брейгеля». «Вы знаете, что он мне сказал, когда мы с ним оказались вдвоем в укрытии, лицом к лицу?» — вступает в разговор отец Урсулы. «Нет, и что же он вам сказал?» — «Пусть лучше придут русские! Мы бедные люди, они ничего плохого нам не сделают».
Наташа, собирательница трупов
Наташа ищет через весь город с лопатой на плече вместе с другими женщинами из «команды мусорщиков». Чем дальше они продвигаются к западу, тем чаще по пути встречаются руины. Начиная уже с Александерплац. Дойдя до Фридрихштрассе, Наташа по-православному крестится (справа налево) перед полуразрушенным остовом когда-то возвышавшегося здесь, на углу Кудамма, розового собора. Впереди пространство затянуто белесой дымкой. Обнажившиеся трубы парового отопления висят прямо в воздухе, образуя «футуристический силуэт», как сказал ей один знакомый француз. Когда Наташа сделает свою «норму», то есть выполнит тот объем работы, что гарантирует ей дневное пропитание, и сверх того соберет трупы, она отправится к магистрату Шарлоттенбурга, который еще вчера представлял собой красивое небольшое здание, уютно разместившееся на маленькой площади среди платанов. Сегодня все, что осталось от магистрата, это барак, на котором готическими буквами написано: «Bauburo» («Строительное бюро») — такой эвфемизм! Вокруг барака колышется море человеческих голов. Это те, кто прошлой ночью пострадал от обстрела, — только в одном квартале. Взрослым раздают совсем новенькие мешки, тачки, еще пахнущие смолой, лопаты, а детям — кожаные штаны на бретельках с нарисованными на них цветками эдельвейса или белочками. Наташе приходится снова идти работать — разбивать потерявшие устойчивость части фасадов. Вокруг нее крутятся ребятишки, визжащие от радости, когда сверху летят большие куски штукатурки. «Может быть, там, внутри, замурованы их матери», — проносится у нее в голове. Люди тащат, подгоняя ударами кирок, несчастного, истекающего кровью мародера (ему уже отрубили в наказание руку) — тащат в берлинскую тюрьму «Моабит», где страшный палач неустанно рубит головы преступникам. В другом квартале, который пострадал меньше, Наташа замечает нескольких своих соотечественниц, молодых девушек, которые заняты тем, что вставляют оконные стекла. Она их окликает. Одна из девушек протягивает ей Vollkornbrot, краюху хлеба из муки грубого помола, кисловатого и черного, в котором попадаются целые зерна. Кроме такого хлеба всем, кто имеет при себе лопату, дают суп. Наташа, будучи фаталисткой, думает про себя: «С одной стороны — поднакопившие жирок раздатчицы супа; с другой — тощие женщины, у которых ничего в жизни не осталось, со своими мисочками, используемыми для чего угодно». Подкрепившись, но не утолив голода, — ей дали суп из кубика, заправленный манкой, — Наташа возвращается к себе в барак и съедает за один раз весь свой недельный рацион: полторы буханки хлеба, три сантиметра фальшивой мортаделлы, 50 граммов маргарина, столовую ложку творога и столовую ложку химического конфитюра. Завтра будет новый день, и она как-нибудь выкрутится. Она проходит через свой индивидуальный апокалипсис с такой мудростью и таким упорством, какими в старину обладали только наемники.
Геббельс работает в министерстве пропаганды
В министерстве пропаганды все уже в курсе «истинных новостей». Во время одного из последних налетов на Берлин в море огня погибли 50 тысяч человек. Трупы невозможно отделить от расплавившегося асфальта. «Это была трагедия Геркуланума, тысячекратно умноженная и происшедшая за пять минут», — как выразился один журналист.
В госпиталях огромную помощь оказывают монахини, бесшумно скользящие по палатам и коридорам в своих белых головных уборах. «Одна из них, — сообщает некий врач, — поколотила гражданку, упавшую в обморок при виде больного с развороченным брюхом». Геббельс отодвигает донесения своих агентов. Положив локоть на сверкающую лакированную поверхность своего дубового стола, он пишет гусиным пером редакторскую передовицу для своей газеты «Рейх», выходящую теперь тиражом всего лишь в 10 тысяч экземпляров (распределяемых бесплатно). Он хорошо организовал эвакуацию женщин и стариков из Берлина. Он знает: очереди у цветочных магазинов в последнее время вновь появились потому, что стало очень много убитых, а для мертвых цветы покупают гораздо охотнее, чем для живых. Но, как бы то ни было, он наладил продуктовое снабжение города и даже вышел за пределы своей роли министра пропаганды, взяв на себя более практические функции столичного бургомистра. Он непрерывно ведет борьбу против Геринга и Гиммлера. И останется верным фюреру, когда эти двое его предадут. Геббельс, движимый личной ненавистью, даже пытается несколько ограничить кипучую активность гестапо. Его собственная городская полиция, шупо, эсэсовцев не любит. Поэтому он, Геббельс, никак не отреагировал, когда увидел, как старухи бросают камни в проходящих мимо «черных берлинцев». Будучи «государственным президентом» (то есть бургомистром) Берлина, постепенно превращающегося в город руин и крыс, гаулейтер Геббельс (или, как его еще называют, «гау») прекрасно сознает, что ему не стоит вступать в конфронтацию со ста тысячами коренных берлинцев, уже дошедших до грани отчаяния. В то время как все вокруг впадают в безумие, Геббельс сохраняет олимпийское спокойствие. Для жителей столицы страх мало-помалу становится привычным состоянием. Геббельсу доносили, что, когда на Берлин упали первые бомбы, люди инстинктивно бросились в сторону леса. Теперь берлинцы «сбиваются в стаи» (это его выражение) в подземных бомбоубежищах, он же старается успокоить их своими бессчетными статьями и радиовыступлениями: «Мы все находимся в одной лодке»; «мы сейчас переживаем трудный момент»; «давайте сохраним солидарность»… Он знает, что аргумент «В этом виноваты евреи» более не достигает цели, и все-таки время от времени прибегает к нему. Он остается верным обеим своим ролям — ответственного градоначальника и творца лжи.
«Молчание моря»
