Иван Грозный. Начало пути. Очерки русской истории 30–40-х годов XVI века - Виталий Викторович Пенской
Итак, что мы имеем. В августе 1543 г. великому князю и государю всея Русии Ивану Васильевичу исполнилось 13 лет, однако он, судя по всему, выглядел не по годам взрослым. Был ли он готов принять бразды правления в свои руки – очевидно, что еще нет. Другое дело, и об этом мы уже говорили в конце предыдущей главы, в которой шла речь о расправе над Андреем Шуйским, юный государь уже начал пытаться выйти из-под тягостной плотной опеки влиятельных боярских кланов и играть более самостоятельную, чем прежде, роль. Все-таки уроки первых лет «боярского правления» и «дворских бурь», очевидцем и участником которых был достигший отрочества Иван, не прошли для него даром, и он пробовал, в меру своего разумения, стать участником придворных интриг – но не как орудие в чужих руках, а как самостоятельный игрок. И снова, обращаясь к концу предыдущей главы, обратим внимание на то, как сам Иван позднее определял статус князей Василия и Ивана Шуйских при себе и как изменилось именование князя Ивана Бельского и боярина Федора Воронцова по сравнению с ними. Если первых Иван называет своими опекунами, причем навязавшими ему свое опекунство без его согласия, то вторые выступают в роли государевых «милостников», но никак не опекунов и «оберегателей».
Вряд ли такая оговорка, сделанная Иваном спустя много лет в его первом послании князю Курбскому, была случайной. Натренированная чтением Священного Писания и Священного Предания, трудов церковных писателей и произведений средневековой русской книжности (и 1-е послание Ивана Курбскому это наглядно демонстрирует), память великого князя, находившегося в начале 60-х гг. в расцвете своих сил, физических и интеллектуальных, не давала сбоев – Иван мог о чем-то умолчать, что-то недоговаривать, сказать полуправду вместо правды, но преднамеренно солгать ради красного словца? Во всяком случае, А.В. Каравашкин, сравнивая стилистику посланий Ивана Грозного и Андрея Курбского, отмечал, что «в полемике он (то есть Иван. – В. П.) въедлив и памятлив, цепляется буквально к каждому слову, его интересует сам строй мыслей противника. Любые противоречия Курбского он стремится усилить, доведя до абсурда. Главной его целью становится обнаружение двойных стандартов. Стихией царя в полемике была именно доказательность… Здесь на первом месте не риторика, а суровая реальность. Царь склонен к обесцениванию возвышенного, к приземленной манере вести дискуссию»[349].
И если добавить к этому процитированное выше место из наказа Б. Сукину, то есть все основания утверждать, что к исходу 1543 г. прежняя плотная опека над Иваном со стороны то одной, то другой придворной «партии» отошла в прошлое, и в этом отношении М.М Кром был прав, когда писал о том, что «в какой-то не поддающийся точному определению момент между 1538 и 1540 гг. опека ушла в прошлое»[350]. Однако, принимая эту точку зрения, мы бы все же несколько скорректировали ее. Похоже, что эта «опека» стала жертвой противостояния кланов Шуйских и Бельских, и учиненный Иваном Шуйским переворот января 1542 г. был безуспешной попыткой (выделено нами. – В. П.) вернуть себе доминирующее положение при дворе, утраченное после того, как коалиция в лице Ивана Бельского и митрополита Иоасафа весной – летом 1541 г. подвинули клан Шуйских, и прежде всего самого князя Ивана Шуйского, с московского политического олимпа.
Почему же мы считаем январский 1542 г. переворот Ивана Шуйского безуспешным? Ведь, казалось бы, по итогам этих событий его главный конкурент и враг в борьбе за влияние при дворе юного государя Иван Бельский оказался в ссылке, где и был уморен (кстати, это к вопросу об относительной бескровности «дворских бурь» времен «боярского правления» – у Ивана были прекрасные учителя и наставники в этом деле!). Митрополит же Иоасаф согнан со своей кафедры (и это явно не добавило уважения и авторитета дому Шуйских со стороны церкви) и заменен на новгородского митрополита Макария, ставленника (как они считали) Шуйских.
Однако все не так просто. Общее представление о расстановке фигур на шахматной доске московской политической придворной игры лучше всего свидетельствуют свадебные разряды, с одной стороны, а с другой – дворцовые и иные «разряды», в которых фиксировались записи о придворных «службах» и переменах в придворной же иерархии. Возьмем, к примеру, записи посольских книг за начало 40-х гг. Вот, к примеру, что говорит запись посольский книги о приеме литовских послов 6 марта 1542 г.: «А стояли у великого князя, бережения для, на правой стороне боярин князь Михайло Иванович Кубенской, а на левой околничей Иван Семенович Воронцов. А сидели у великого князя на правой стороне князь Дмитрей Федорович Белской и иные бояре; а на левой стороне (выделено нами. – В. П.) боярин князь Иван Васильевич Шуйской и иные бояре»[351]. Стоит ли напоминать, что стоять по правую руку от великого князя несомненно более почетно, нежели по левую? А ведь, казалось бы, после падения Ивана Бельского и митрополита Иоасафа князь Иван Шуйский имел полное право претендовать на почетное место по правую сторону от государя – ан нет, Дмитрий Бельский, судя по всему, стоит выше в неформальной придворное иерархии.
И это не единичный случай – на устроенном по случаю приема послов торжественном обеде в тот же день список бояр, присутствовавших на пиру, открывает Д.Ф. Бельский, а князь Андрей Шуйский стоит на втором месте (но все же впереди Михаила Кубенского)[352]. Первенство Дмитрия Бельского среди московских бояр опять же очевидно. В марте же 1542 г. казанский князь Булат прислал гонца с грамотой «к болярину к князю Дмитрию Феодоровичю Бельскому и к всем бояром (выделено нами. – В. П.)» о том, чтобы те говорили с Иваном Васильевичем о мире с Казанью[353]. Обращает на себя внимание тот факт, что Д.Ф. Бельский выделен и князем Булатом, и составителем летописи из общей массы бояр великого князя, – именно Бельский, а не кто-либо из клана Шуйских. 8 сентября 1543 г. на обеде, данном в честь приезда в Москву королевского посла дворянина Томаша Моисеевича, Дмитрий Бельский снова занимает почетное первое место в списке бояр, присутствовавших на обеде, на втором-де месте числился князь Иван Михайлович Шуйский, брат Андрея Шуйского[354]. Прошло две недели, Иван Васильевич отправился в давно ставшее традиционным паломничество в Троице-Сергиев монастырь, и текущими
