Джеффри Хоскинг - История Советского Союза. 1917-1991
Но совершенно очевидно другое — Сталин немедленно воспользовался этим убийством в своих целях. В тот же день был издан указ, предусматривавший ускоренную процедуру расследования (не более десяти дней) для дел о “террористических организациях и актах”; эти дела in absentia[9] рассматривались специальным военным трибуналом, адвокаты к защите не допускались и смертные приговоры должны были выноситься незамедлительно. Таким образом Сталин создал упрощенный юридический механизм, действовавший в течение двадцати лет. 21 декабря было объявлено, что Николаев действовал по поручению “ленинградского оппозиционного центра”. На этом основании были арестованы Каменев, Зиновьев и еще семнадцать человек. Вопреки новейшему постановлению их дело не рассматривались в ускоренном порядке, но было вынесено на суд в январе 1935 г. Они признали, что в целом несут политическую ответственность за убийство, но суд не смог установить прямой связи между ними и Николаевым. То ли Сталин в тот момент все еще сомневался в возможности прямо прибегнуть к террору в отношении двух столь выдающихся в прошлом деятелей, то ли НКВД еще не развернул технологию допросов так, как сделает это спустя несколько лет, но Зиновьев получил десять лет, а Каменев — пять лет. Таким образом они были по меньшей мере оставлены для будущих допросов.
В течение 1935 г. НКВД в конце концов взял всех бывших членов левой оппозиции, которые к тому времени оставались на свободе. Теперь сотрудники этой организации были заняты тем, что добивались от арестованных признаний в организации широкого заговора, инспирированного из-за границы Троцким. Целью заговора было убийство не только Кирова, но также Сталина и других членов Политбюро, свержение советской системы и восстановление капитализма в России. Этот мифический сценарий подкреплял поток славословий Сталину, привычно доказывающий, сколь вероломны прочие соратники Ленина и как велика была опасность, от которой Сталин уберег партию и страну.
Пока сфабрикованные таким образом дела увязывались друг с другом во время мучительных допросов на Лубянке и в других тюрьмах НКВД, ударные волны одна за другой обрушивались на партию. Начался “обмен партийных билетов” — этот эвфемизм обозначал обычную чистку — и около полумиллиона человек были исключены из партии. По всей стране проходили партийные собрания, где коммунистов заставляли вспоминать все свои “ошибки” и сознаваться в них (под “ошибками” теперь понималось любое несогласие с официальной линией партии), а равно и доносить на своих товарищей. Появились новые виды “вражеской деятельности”. Это могла быть связь с осужденным, часто выражавшаяся лишь в мимолетном личном или служебном знакомстве. Другим видом “недоносительства” считалось умолчание о какой-либо частной беседе. На одном из этих собраний в Казанском педагогическом институте Евгения Гинзбург была обвинена в недоносительстве на “троцкистского контрабандиста” Эльвова (он написал статью о революции 1905 г., вызвавшую неудовольствие Сталина). На ее возражение, что связь Эльвова с троцкистами не доказана, она получила ответ: “Но ведь он арестован! Неужели вы думаете, что кого-нибудь арестовывают, если нет точных данных?”
“Большие многолюдные залы и аудитории превратились в исповедальни… Каялись в неправильном понимании теории перманентной революции и в воздержании при голосовании оппозиционной платформы в 1923 г. В “отрыжке” великодержавного шовинизма и в недооценке второго пятилетнего плана… Бия себя кулаками в грудь, “виновные” вопили о том, что они “проявили политическую близорукость”, “потеряли бдительность”, “пошли на примиренчество с сомнительными элементами”, “лили воду на мельницу”, “проявляли гнилой либерализм”.
Когда кто-либо оказывался исключенным из партии или уволенным с работы, то единственное, чем могли обезопасить себя знакомые такого человека, было прекращение дальнейших связей с ним. В противном случае знакомым жертвы угрожали те же обвинения. Если же забирали приятеля или сослуживца, следовало прекратить любые контакты с семьей пострадавшего, как бы ни горька была ее участь. Женам арестованных советовали как можно быстрее добиться развода, детей принуждали отказываться от родителей. Один оперативный работник НКВД был арестован вместе с женой, и их тринадцатилетняя дочь оказалась на улице. Ее заставили выступить на пионерском собрании и заявить, что она требует расстрела своих родителей как шпионов.
Кульминации это безумие доносительства достигло во время прошедших один за другим трех показательных процессов в Москве. В августе 1936 г. прошел первый, на котором Зиновьев, Каменев и другие сознались в принадлежности к “Троцкистско-зиновьевскому центру”, который по поручению Троцкого составил заговор с целью убийства Сталина, Орджоникидзе, Кагановича, Ворошилова и других высших партийных руководителей. Они также сознались в организации убийства Кирова. Все были приговорены к смерти, и приговор, видимо, был немедленно приведен в исполнение. Признания обвиняемых бросали тень на Томского (который из-за этого покончил с собой), Бухарина и Рыкова. Прокурор Вышинский объявил, что эти показания будут расследованы.
В январе-феврале 1937 г. состоялся следующий процесс, где Радек, Пятаков и другие обвинялись в связях с Троцким и иностранными разведывательными службами, в создании террористических групп с целью организации убийств, вредительства и саботажа в промышленности (имелось в виду несколько аварий, произошедших на предприятиях и стройках пятилетки). Пятаков был приговорен к смерти, Радек получил десять лет (через несколько лет он умер в лагере).
Последний процесс состоялся в марте 1938 г. Бухарин, Рыков, Крестинский и Ягода (который сам в прошлом был главой НКВД) были обвинены в принадлежности к “правотроцкистскому блоку”, занимавшемуся вредительством, подрывом советской военной мощи и подготовкой с помощью немецкой, британской, японской и польской разведок империалистической агрессии против СССР с последующим расчленением страны. Этот процесс прошел не столь гладко, как предыдущие: Бухарин и Рыков признали свое участие в “блоке”, но отвергли обвинения в конкретных преступлениях, перечисленных в обвинительном акте. Бухарин даже сделал устное замечание, что признание обвиняемого является принципом средневекового судопроизводства. Все обвиняемые были приговорены к смерти, и Вышинский закончил свою обвинительную речь словами о том, что последняя накипь и грязь прошлого теперь сметена с дороги, по которой народ во главе с “любимым учителем и вождем, великим Сталиным” пойдет вперед, к коммунизму.
Мало кто полностью верил в признания, звучавшие в зале суда. Однако многие люди и в стране, и за ее пределами думали: должна все же быть какая-то почва под этими обвинениями, как бы фантастично они ни звучали. С другой стороны, почему испытанные старые большевики, выдержавшие царские репрессии, революцию и гражданскую войну, теперь согласились оклеветать самих себя публично, да еще в столь экстравагантной манере? И почему правительство, никогда не останавливавшееся перед массовыми экзекуциями, теперь настаивает на нескладных небылицах, содержащихся в подписанных обвиняемыми показаниях да еще хочет, чтобы те повторяли этот бред в зале суда?
В поисках ответов на эти вопросы мы отправимся в самое сердце созданной Сталиным системы. Прежде всего на сугубо юридическом уровне признания были необходимы для обвинения, которое не подкреплялись никакими другими доказательствами. При этом не имело никакого значения, произносились эти признания в суде или существовали только на бумаге (как и было в подавляющем большинстве случаев). Ни на одном из процессов не было представлено ни единого клочка каких-либо документов, ни единого вещественного доказательства — только признания самих обвиняемых и показания мнимых свидетелей. Более того, признания были ценны еще и потому, что позволяли вовлечь в дело других, подобно тому как Томский и другие были вовлечены в дело на основе показаний, данных на процессе Зиновьева. Это расширяло сеть “заговоров”, и потому прибавляло работы НКВД, а заодно укрепляло положение этой организации. К тому же в лагерях увеличивалось количество рабочих рук, а для выдвиженцев образовались вакантные посты. Вероятно, именно поэтому аресты 1936–39 гг. затронули руководящих лиц крайне неравномерно.
Так или иначе, но даже тогда, когда дело не выносилось на открытый процесс (в огромном большинстве случаев), узники и следователи проводили миллионы малопродуктивных и мучительных часов, фабрикуя “признания”, где, как прекрасно знали обе стороны, каждая буква была чистейшей ложью.
Но почему же обвиняемые соглашались давать такие “показания”?
Дело в том, что логика их поведения, как и всех других, определялась тем путем, которым партия пришла к власти и удержала ее. Они всем сердцем поддерживали жесткую монополию партии на власть, когда были среди наиболее влиятельных ее руководителей; многие из этих людей по-прежнему признавали авторитет партии, даже лишившись своих постов и влияния, возможно, надеясь вернуть все это. Как на XV съезде заявил Каменев, они полностью поддерживали партию, поскольку ничего нельзя было сделать вне партии или вопреки ей. Умоляя о своем восстановлении в партии в 1933 г., Зиновьев заговорил языком кающегося грешника: “Я прошу восстановить меня в рядах партии и дать мне возможность работать для общего дела”. Зиновьев дал слово революционера, что будет “самым преданным членом партии” и сделает все от него зависящее, чтобы хотя бы частично “искупить” свою вину “перед партией и ее Центральным Комитетом”.
