Джеффри Хоскинг - История Советского Союза. 1917-1991
Это был первый из серии массовых наборов “тысячников” — как стали называть этих людей. Их кандидатуры предлагались комсомолом, партией и профсоюзными комитетами или политотделами Красной Армии, после чего направлялись на трех-пятилетнюю учебу, во время которой получали особые, повышенные стипендии. В большинстве своем это были молодые люди в возрасте около двадцати лет, которые проявили себя как преданные и энергичные работники, покорно выполняющие все поручения партии. Они были сознательно отобраны на жизненно важные партийные и государственные посты еще в начале пятилеток. Виктор Кравченко, даже в горьком положении эмигранта, вспоминает, с каким волнением он, двадцатипятилетний квалифицированный рабочий металлургического завода в Днепропетровске, в 1930 г. явился в контору по вызову директора. Там он, сидя у огромного стола красного дерева, увидел члена Центрального Комитета Аркадия Розенгольца. Тот попросил его кратко рассказать биографию (обычный советский ритуал), а после сказал: “Ты молодой человек, тебе и двадцати пяти еще нет. Партии нужны инженеры. Ты хочешь учиться? Мы пошлем тебя на несколько лет в технический институт. Партии ты отплатишь своими лучшими достижениями. Партии нужна собственная техническая интеллигенция, чтобы выполнять задачи индустриализации в соответствии с ее политикой”. Так молодой Кравченко попал в Харьковский технологический институт, где изучал самолетостроение. Он оказался в чрезвычайно пестрой толпе студентов, в большинстве своем двадцатитрехлетних. Некоторым было за тридцать. Они явились в институт с “заводов, доменных печей, шахт и учреждений, из совхозов и армейских лагерей”. Здесь были темнолицие среднеазиаты, никогда не видавшие западного города, ветераны войны, бывшие сибирские партизаны, а также партийные работники, хорошо осведомленные о новой политической конъюнктуре. Несмотря на то, что многие из них получали повышенную стипендию, в материальном отношении жизнь была тяжелой. По словам Кравченко, зимой 1930–31 гг. в их общежитии “Гигант” было так холодно, что замерзала вода в ванной. Студенты подбирали случайные куски дерева, доски от заборов, сломанную мебель и старые газеты, которыми топили крошечную железную печурку в своей комнате, с разваливающейся, состоящей из многих сочленений трубой, выведенной в окно. Так они жили, учились, спорили и мечтали об индустриальном будущем своей страны, в то время как жестокий мороз и голод были в настоящем.
Качество их образования вызывает некоторые сомнения — отчасти из-за отсутствия у них должной подготовки и той скорости, с которой они учились, отчасти из-за постоянного преобладания в процессе обучения политической пропаганды. По словам Кравченко, те, кто не мог усвоить “Капитала” Маркса и диалектики Энгельса, работ Ленина и, самое главное, трудов Сталина, отчислялись из института даже быстрее, чем те, у кого были неприятности с расчетами и проектами. С другой стороны, те, кто пользовался политическим доверием, часто бывали агрессивно самоуверенны и презирали своих “буржуазных” преподавателей. Один химик, поступивший в Киевский политехнический институт в 1930 г., вспоминал, что некоторые студенты прерывали лекции оскорблениями и смехом, превращая занятия в “партизанскую войну”, а один студент, бывший солдат Красной Армии, имел привычку, явившись на экзамен, вытаскивать заряженный револьвер и класть его на стол перед преподавателем.
Как бы ни было ущербно их образование, эти студенты должны были все же стать серьезной политической силой. Они обладали политической и технической грамотностью и потому идеально подходили для руководства в период становления плановой экономики. Как показало исследование, проведенное Шейлой Фицпатрик, во время первой пятилетки таким образом в высшие учебные заведения поступило около 110 тысяч совершеннолетних рабочих-коммунистов и около 40 тысяч беспартийных. В 1932–33 гг. они составляли треть от общего числа людей, обучавшихся в высших учебных заведениях. Скольким из них удалось успешно закончить учебу, мы не знаем — эти цифры никогда не публиковались. Достоверно известно лишь то, что один, позднее прославившийся студент, Н. С. Хрущев, сделать этого не смог. Однако лица, успешно завершившие свое образование, — а иногда и не преуспевшие в этом, — получали необыкновенно благоприятные шансы на быстрое продвижение по службе. Их появление на политической арене совпало с подготовкой Сталиным великих чисток 1936–39 гг., когда жестоко расправились и с ленинской старой гвардией, и с “буржуазными специалистами”, и с практиками. Недавние выпускники институтов были готовы занять их места. Нельзя сказать, что ни один из “красных специалистов” не попал в жернова чисток — напротив, это случилось со многими. Но те, кто выжил, устроились очень хорошо и могли, перешагнув через трупы своих предшественников, наслаждаться тем, что деликатно называется “ростом социальной мобильности”.
“Культурная революция” совершалась и в той сфере общественной жизни, которая на Западе обычно ассоциируется со «словом “культура”. Рассмотрим это на примере литературы, каковая для большевиков, высоко ценивших словесную пропаганду, имела особое значение. Как и все прочие “специалисты”, писатели отнюдь не единодушно приветствовали приход большевиков к власти. Когда в ноябре 1917 г. большевики созвали их на “организационную встречу”, на приглашение, кроме Александра Блока и Владимира Маяковского, откинулись лишь трое или четверо. Самый известный из них, Максим Горький, который в прошлом был большевиком, громил за “постыдное отношение к свободе слова” Ленина и Троцкого. На самом деле большинство наиболее известных писателей того времени не сотрудничало с большевиками, а эмигрировало.
Те, кто остался в России, стремились объединяться в группы. Это типично для поведения писателей в кризисные периоды истории, и несомненно, что во время гражданской войны только принадлежность к какой-либо группе давала возможность хотя бы минимально удовлетворять основные жизненные потребности. Даже когда физические условия существования улучшились, писатели поняли, что им по-прежнему легче всего совместно владеть журналом или издательством, где они могли проводить свои встречи и рассчитывать на публикацию своих произведений. К тому же выяснилось, что теперь им нужно завоевывать благосклонное отношение и покровительство партии, чего опять-таки легче добиться коллективом.
Эти творческие группы были чрезвычайно разнообразны. В первые дни осуществленной утопии некоторые пытались распространять некую особую “пролетарскую культуру”. Пользуясь поддержкой Луначарского, они создавали на заводах хоры, театральные и художественные студни, ставили спектакли, писали картины и распевали гимны, основным содержанием которых была жизнь рабочего класса. Создавались даже симфонии заводских гудков и свистков. Можно предположить, что наивысшей точкой развития пролеткульта была постановка на улицах Петрограда “Мистерии освобожденного труда”, приуроченная к первомайским праздникам 1920 г. В ней принимали участие две тысячи солдат Красной Армии и студенты театральных училищ. Тридцать тысяч зрителей пели “Интернационал”.
Тем не менее большинство партийных вождей отвергало идею возможности существования специфической “пролетарской культуры” как совершенно абсурдную. В этом вопросе, как и в военной и технической областях, Троцкий и Ленин придерживались единой точки зрения и полагали, что пролетарские писатели должны прежде всего овладеть прирожденным мастерством деятелей аристократической и буржуазной культуры. Троцкий в своей статье “Литература и революция” (1923) особо подчеркнул, что партия не должна командовать в сфере искусства, а, по мнению Троцкого, должна поощрять искусство, покровительствовать ему и осуществлять только косвенное руководство. Действуя в таком духе, партия на протяжении почти всех 1920-х гг. терпимо относилась к различным направлениям литературы и даже поощряла их, кроме, разумеется, тех, что были признаны “контрреволюционными”. Еще в 1925 г. Центральный Комитет призывал к свободному соревнованию между различными “группами и течениями”, назвав, правда, “пролетарских писателей” будущими идеологическими руководителями советской литературы.
На осуществление этого “будущего идеологического руководства” более всех других претендовала одна группа. Это был РАПП — “Российская ассоциация пролетарских писателей”, издававшая журнал “На посту”. В отличие от Пролеткульта, с которым РАПП состоял в отдаленном родстве, последний имел в своем составе лишь немногих настоящих рабочих. На самом деле, большинство рапповских писателей происходило из интеллигенции и опиралось на молодежное партийное движение — комсомол. Наиболее заметная в РАППе личность, Леопольд Авербах, был одним из основателей комсомола и даже секретарем его московской организации; кстати, он приходился родственником Свердлову. Вследствие всего этого рапповцы были группой партийных активистов, и когда они объявляли, что осуществляют “пролетарскую гегемонию”, то на самом деле благодаря обычной смысловой подтасовке подразумевалось, что они представляют в литературе партийные интересы. Само название рапповского журнала выдает их литературную позицию: “Мы должны стоять на посту, чтобы обеспечить чистоту и твердость коммунистической идеологии”.
