Бандиты - Эрик Хобсбаум
Это еще более справедливо в отношении сицилийского бандита Джулиано, который жил и умер в самый расцвет жанров фоторепортажа и интервью со знаменитостями во всяких экзотических местах. Но он хорошо знал, что от него ожидается («Как мог Джулиано, любящий бедных и ненавидящий богатых, когда-либо обратиться против рабочих масс?» — вопрошал он сразу после массового убийства), и журналисты и писатели тоже это знали. Даже его враги коммунисты сожалели о его гибели (в точности предсказав ее), которая была «недостойна подлинного сына трудового народа Сицилии», «любимого народом и окруженного симпатией, восхищением, уважением и боязнью»{104}. Его репутация среди современников была такова, как мне рассказывал старый вояка из той местности, что бойню[71] в Портелла-делла Джинестра в 1947 году никто и предположительно не мог приписывать Джулиано.
Положительные и давно сложившиеся мифы есть и у бандитов-мстителей, и гайдуков, чья репутация не может строиться на симпатии к беднякам и перераспределении богатств в социуме, но которым достаточно просто не быть официальными представителями закона или правительства (многие из сельских хулиганов, в общем, типов довольно неприятных для окружающих, приобретали свою славу, только лишь выступая против армии или полиции). Это стереотип о воинской чести, или, в терминологии Голливуда, героя-ковбоя.
Как мы уже могли убедиться, многие бандиты происходят из воинственных общин сельских рейдеров, чьи боевые качества признаются правителями, поэтому это все более чем привычно для юношей такого происхождения. Честь и бесчестье, как нам объясняют антропологи, доминировали в системе ценностей Средиземноморья — классического региона западного разбойничьего мифа. Это усиливалось дополнительно феодальными ценностями в местах их присутствия. Героические разбойники были «благородными» (или видели себя таковыми) — статус, который, по меньшей мере в теории, подразумевал нравственные стандарты, достойные уважения и восхищения. Эта ассоциация сохранилась и в наших явным образом неаристократических обществах («джентльменское поведение», «благородный жест» или noblesse oblige). «Благородство» в этом значении связывает наиболее брутальных и вооруженных злодеев с самыми идеализированными из робин гудов, и в некоторых странах их в самом деле называют «благородными разбойниками» (edel Räuber) по этой причине. Тот факт, что некоторые бандитские предводители, отмеченные в мифологии, происходили из знатных семейств (хотя сам термин Raubritter — барон-разбойник — появился в литературе впервые у либеральных историков XIX века), только усиливал эту связь.
Так что первое явление благородных бандитов в высокой культуре (в литературе испанского Золотого века) подчеркивало их социальный статус, предположительно приравненный к благородному сословию, наравне с их щедростью, уж не говоря о чувстве меры в отношении насилия и отсутствии враждебности к крестьянству (как в «Антонио Рока» Лопе де Веги, повествующем о каталонском разбойнике 1540-х годов). Французский мемуарист Брантом (1540–1614), отразивший по меньшей мере одно суждение современника, описывает его в своих «Галантных дамах», как одного «из самых храбрых, воинственных и тонких людей, известный рубака, а притом столь любезный, что и среди испанцев мудрено отыскать подобного». В «Дон Кихоте» Сервантеса бандит Рокагинарда (действовавший в начале XVII века) даже представлен стоящим на стороне слабых и бедных{105} (при этом они оба были на самом деле крестьянского происхождения).
Документальные свидетельства о так называемых каталонских барочных бандитах представляют их весьма далекими от робин гудов. Способность великих испанских писателей произвести мифологическую версию благородных разбойников в то самое время, когда случился пик эпидемии реального бандитизма (XVI–XVII), — подтверждает их оторванность от реальности? Или же это просто свидетельство огромного социального и психологического потенциала разбойника как идеального типажа? Вопрос остается открытым. В любом случае предположение о том, что Сервантес, Лопе де Вега, Тирео де Молина и другие светочи кастильской культуры несут ответственность за позднейший расцвет образа разбойников в народной традиции, не выдерживает никакой критики. В задачи литературы не входит преувеличение социального аспекта бандитизма.
Наиболее глубокая работа по истории оригинальной робингудовской традиции усматривает ее даже среди тех разбойников, кому не присущи претензии на социальность{106}. Она подчеркивает «сложность в определении преступления, особенно в зыбкости границы между преступлением и политикой, насилием в политической жизни» в Англии XIV–XV веков. «Преступность, местное соперничество, сила местного правительства, влияние на авторитет короны, все переплеталось. Становилось проще представить какую-то правду и на стороне преступника. Так он получал поддержку со стороны общества».
Так же и в ценностной системе голливудских вестернов: скорый суд, насильственная компенсация ущерба («суд Фолвиллов», как это прозвали в честь семейства, подвизавшегося на почве разбойничества) относились к положительным вещам. Поэт Уильям Ленгленд (чей «Петр-Пахарь» (ок. 1377) по совпадению содержит первое указание на баллады о Робине Гуде) полагал, что Господь наделяет людей способностями для борьбы с Антихристом, в том числе и такими:
«Некоторым дал уменье возвращать несправедливо отобранное.
Показал им, как вновь обрести это силой своих рук.
Вырвать из рук обманщиков по праву Фолвилла».
Таким образом, общественное мнение того времени (в том числе и за пределами того непосредственного сообщества, которому принадлежал бандит) было готово к тому, чтобы сосредотачиваться на социально одобряемых действиях известного бандита, если только, конечно, его репутация антисоциального элемента не была столь ужасной, что делала его врагом всего честного люда. В таком случае традицией предусматривалась альтернатива, которая также удовлетворяла аппетит публики к цветистой драме в форме ни в чем не стесняющихся брошюр с исповедями знаменитых нечестивцев, где в подробностях излагался их путь от первоначального нарушения заповедей. Дальше по нарастающей шли жуткие преступные деяния, а заканчивалось все мольбой о Божьем и человеческом прощении у подножья виселицы.
Конечно, чем дальше находилась публика от знаменитого разбойника — во времени или в пространстве, — тем легче ей было сосредоточиться на его положительных сторонах и не замечать отрицательных. Несмотря на это, процесс избирательной идеализации может быть прослежен вплоть до первого поколения.
В обществах с традицией бандитизма, если разбойник, среди прочих жертв, нападал на кого-то, осуждаемого общественным мнением, он немедленно обретал полноценную славу Робина Гуда — включая непроницаемую маскировку, неуязвимость, пленение через предательство и все прочее (см. Главу 4). Так что сержант Хосе Авалос, уволившийся из жандармерии и осевший на ферме в аргентинском Чако, где он еще в 1930-х сам преследовал знаменитого бандита Сегундо Давида Перальта по кличке Заваренный Мате (1897-?), нисколько не сомневался в том, что тот — «народный бандит». Он не грабил хороших аргентинцев, а лишь представителей крупных международных агрокорпораций, «los cobradores de
