Хосе Рисаль - Флибустьеры
- Эй, дружище! - окликнул он чудака хриплым, квакающим голосом и показал несколько мексиканских песо.
Вареный Рак поглядел на монеты и пожал плечами.
Что ему до этого?
Наружность старичка представляла уморительный контраст наружности долговязого испанца. Крошечного роста, почти карлик, в цилиндре, превратившемся в некое подобие огромной лохматой гусеницы, он утопал в слишком просторном и слишком длинном сюртуке, который спускался почти до низа слишком куцых панталон, не закрывавших лодыжки. Старчески сгорбленная фигурка передвигалась на маленьких детских ножках, обутых в огромные матросские башмаки, точно хозяин их собирался пуститься вплавь по суше. Эти башмаки в сочетании с лохматой гусеницей на голове старичка выглядели так же нелепо, как монастырь рядом со Всемирной выставкой. Вареный Рак был краснолиц, старичок - смугл; у того, чистокровного испанца, не было на лице ни волоска, у этого, индейца, лицо укарашала остроконечная бородка и длинные, редкие седые усы, над которыми сверкали живые глазки. Звали старичка "дядюшка Кико"; подобно своему приятелю, он добывал себе пропитание рекламой: оповещал о театральных спектаклях и расклеивал афиши. Вероятно, он был единственным филиппинцем, который мог безнаказанно ходить в цилиндре и сюртуке, равно как его приятель был первым испанцем, посмевшим не считаться с престижем нации.
- Француз расщедрился, - сказал старичок, обнажая в улыбке голые десны, похожие на выжженную пожаром улицу. - Рука у меня легкая, вон как я удачно расклеил афиши!
Вареный Рак снова пожал плечами.
- Э, Кико, - возразил он глухим голосом, - ежели тебе за труды дают шесть песо, то сколько же должны заплатить монахам?
Кико задрал голову вверх и с удивлением воззрился на него.
- Монахам?
- Да будет тебе известно, - продолжал Вареный Рак, - что за все это столцотворение француз должен благодарить монастыри!
А дело было так. Монахи во главе с отцом Сальви и коекто из мирян под предводительством дона Кустодио заявили протест против подобных зрелищ. Отцу Каморре поэтому никак нельзя было идти в театр, хотя у него горели глаза и текли слюнки; а все ж и он спорил с Бен-Саибом, причем тот вяло оборонялся, помня о даровых билетах, которые ему-то уж непременно пришлют из театра.
Дон Кустодио, со своей стороны, твердил Бен-Саибу о нравственности, религии, благопристойности...
- Но ведь и наши сайнете не лучше, - мямлил писатель. - Всякие там каламбуры, двусмысленности...
- Зато в них хоть говорят по-испански! - кричал ему общественный деятель, пылая святым гневом. - А тут непристойности по-французски! Вы слышите, Бен-саиб, пофранцузски, черт возьми!!! Нет, нет, не пойду никогда!
Это "никогда" он произносил с решительностью трех Гусманов, которым пригрозили, что убьют блоху, если они не сдадут двадцать Тариф*. Отец Ирене, разумеется, был вполне согласен с доном Кустодио, французская оперетта внушала ему отвращение. Фу! Он бывал в Париже, но чтобы хоть близко подойти к театрам, - боже упаси!
У французской оперетты нашлось, однако, немало защитников. Офицеры армии и флота, в их числе адъютанты генерала, а также чиновники и многие влиятельные персоны предвкушали наслаждение услышать изящную французскую речь из уст истинных парижанок. К ним присоединялись те, кому посчастливилось путешествовать на судах "М. К."* и выучить несколько французских фраз, а также те, кто посетил Париж или гордился своей образованностью. Манильское общество раскололось на две партии - театралов и антитеатралов, к последним примкнули пожилые дамы, ревнивые жены, опасавшиеся за верность своих мужей, и невесты, желавшие уберечь своих женихов от соблазна, тогда как незамужние и известные своей красотой дамы заявили, что обожают оперетту. Градом посыпались воззвания, начались интриги, сплетни, пересуды, обсуждения, споры, заговорили даже о возможности бунта индейцев, об их природной лени, о низших и высших расах, о престиже и прочем. Лишь после того, как были вылиты ушаты клеветы и злословия, труппе разрешили давать спектакли. Отец Сальви издал по этому поводу пастырское послание, которое, кроме типографского корректора, никто не прочел до конца. И опять пошли слухи: кто говорил, что генерал повздорил с графиней, кто слышал, что та удалилась на виллу, что генерал гневается, что вмешался французский консул, что были подношения, и т. д. Упоминалось множество имен, среди них китаец Кирога, Симоун и даже некоторые актрисы.
Весь этот шум вокруг оперетты лишь разжигал нетерпение, и с самого прибытия актеров в Манилу, - а приехали они накануне вечером, - только и было разговоров, как попасть на первый спектакль. Не успели появиться на улицах красные афиши, возвещая о долгожданных "Корневильских колоколах", как в стане победителей воцарилось ликование. Чиновники в конторах провели этот день не за обычной болтовней или чтением газет - они жадно листали либретто и сборники французских рассказов, ежеминутно, под предлогом внезапного расстройства желудка, исчезая в уборной, чтобы там украдкой заглянуть в карманный словарик. Дела от этого не решались быстрей, просителям предлагали прийти завтра, но никто не обижался: в этот день чиновники были так обходительны, так любезны! Они встречали и провожали посетителей с церемонными, истинно французскими поклонами и, с трудом припоминая когда-то выученные слова, обращались один к другому не иначе как: "Oui, monsieur, s'il vous plait, pardon" [Да, сударь, пожалуйста, простите (франц.)], - любо смотреть и слушать! Но нигде так не волновались и не суетились, как в редакциях газет. БенСаиб, которому поручили быть критиком и переводчиком либретто, трепетал, словно женщина, обвиненная в колдовстве. Он уже видел, как враги подстерегают любую его ошибку и в глаза попрекают незнанием французского языка. Как-то приезжала в Манилу итальянская опера, и его тогда чуть не вызвали на дуэль из-за того, что он переврал имя тенора. Злобный завистник тотчас же напечатал статью, в которой обозвал его невеждой, его, единственного мыслящего человека на Филиппинах! А сколько труда стоило ему оправдаться! Пришлось написать семнадцать статей, перерыть пятнадцать словарей! От этих "приятных" воспоминаний у Бен-Саиба просто руки опускались и ноги подкашивались.
- Понимаешь, Кико, - говорил Вареный Рак, - половина публики пришла именно потому, что монахи не велели приходить. Это что-то вроде демонстрации. А другая половина сказала себе: "Ага, монахи запрещают, значит, тут есть что-то такое". Уж поверь мне, Кико, пусть твои афиши превосходны, но "Пастырское послание" лучше всех афиш, хотя его никто не читал!
- Так что ж, по-твоему, дружище, - встревожился дядюшка Кико, - теперь из-за этого отца Сальви меня могут лишить заработка?
- Возможно, Кико, все возможно, - ответил тот, глядя в небо, - с деньгами-то нынче туговато...
Дядюшка Кико пробормотал себе под нос, что раз уж монахи взялись за театральную рекламу, то ему ничего другого не остается, как стать монахом. И, попрощавшись с приятелем, он удалился, покашливая и звеня монетами.
Вареный Рак с обычным своим невозмутимым видом прохаживался, прихрамывая, взад-вперед и осматривал толпу сонным взглядом. Он обратил внимание на нескольких незнакомых ему людей, пришедших порознь, они подавали друг другу какие-то знаки, покашливали и подмигивали, как заговорщики. Он знал наперечет всех жителей города, но этих видел впервые. Незнакомцы были смуглы, сутулились, тревожно озирались; казалось, они впервые в жизни надели куртки. Они не лезли вперед, где можно было лучше видеть публику, а жались в тень, словно боясь, что их заметят.
- Тайная полиция или воры? - удивился Вареный Рак и тут нее пожал плечами. - А мне-то какое дело?
Фонарь подъехавшего экипажа осветил группу неизвестных, которые разговаривали с каким-то военным.
- Тайная полиция! Новый отряд, видно, - пробормотал Вареный Рак, приняв равнодушный вид, но не спуская с них глаз.
Скоро он заметил, что военный, перекинувшись несколькими словами еще с двумя-тремя такими же группами, подошел к экипажу и стал что-то оживленно обсуждать с седоком. Вареный Рак приблизился и без особого удивления узнал в седоке ювелира Симоуна; до его слуха долетел обрывок разговора:
- Сигналом будет выстрел!
- Слушаю, сударь.
- Не волнуйтесь, так распорядился генерал, но об этом молчок. Если выполните мои указания, вас повысят в чине.
- Слушаю, сударь.
- Итак, будьте готовы!
Голоса умолкли, экипаж тронулся с места. При всем своем безразличии Вареный Рак слегка встревожился.
- Что-то затевается... - прошептал он. - Береги карманы!
Но, убедившись, что его карманы пусты, снова пожал плечами. Пусть хоть небо обрушится на землю, ему какое дело!
Он пошел дальше и внезапно услышал рядом шепот.
Человек с четками и ладанками на шее убеждал другого.
- Не будь дурнем, - говорил он по-тагальски, - монахи сильнее генерала, он уедет, а они-то останутся. Сделаем, как я говорю, - разбогатеем. Сигналом будет выстрел!
