Хосе Рисаль - Флибустьеры
- Это арабский, чистейший арабский! - говорил он Бен-Саибу непререкаемым тоном. - Или, по крайности, китайский.
И, многозначительно подмигнув, добавлял:
- У индейцев ничего своего не может быть, не должно быть, - вы меня понимаете? Я питаю к ним лучшие чувства, но не следует хвалить их, а то они задирают нос и становятся пропащими людьми.
А иногда он рассуждал так:
- Я очень люблю индейцев, я им отец и заступник, но - всякий должен знать свое место. Одни рождены повелевать, другие - подчиняться. Конечно, эту истину громко произносить нельзя, но жизнь построена на ней.
Если хотите подчинить народ, убедите его, что его удел подчиняться. В первый день он будет смеяться, на второй запротестует, на третий усомнится, а на четвертый уверует.
Чтобы держать филиппинца в покорности, надо изо дня в день твердить ему, что он должен слушаться европейцев, что ни к чему иному он не пригоден. Да и зачем ему думать иначе? Ведь это его губит. Верьте мне, каждому филиппинцу надо внушать, что он должен помнить свое место, - это и есть истинное милосердие, порядок, гармония. Именно в этом заключается наука правления.
Излагая свои политические взгляды, дон Кустодио уже не довольствовался словом "искусство". А произнося слово "правление", он величественно простирал руки к воображаемому подданному, склонившемуся на колени.
Что до религии, то дон Кустодио любил поговорить о своей преданности католической вере. Ах, католическая Испания, крап пресвятой девы Марии... Да, там, где ретрограды мнят себя богами или по меньшей мере святыми, либералу не только можно, но и должно быть истинным католиком, - так в стране кафров мулат считается белым.
Тем не менее дон Кустодио весь великий пост, кроме страстной пятницы, ел скоромное, никогда не исповедовался, не верил ни в чудеса, ни в непогрешимость папы, а если и ходил к мессе, то к десятичасовой или же к самой короткой, для солдат. В Мадриде, не желая отставать от окружающих, дон Кустодио поносил монашеские ордена, заявлял, что они - анахронизм, метал громы и молнии против инквизиции и при случае мог ввернуть игривый рассказец о проделках монашеских ряс, вернее, монахов без ряс. Но в Маниле, рассуждая о том, что Филиппинам нужны особые законы, он покашливал, окидывал слушателей красноречивым взглядом и опять простирал руку к воображаемому филиппинцу на коленях.
- Монахи необходимы, это неизбежное зло, - говорил он.
И боже, как он разъярялся, когда какой-нибудь индеец дерзал усомниться в чудесах или в непогрешимости папы!
Всех пыток инквизиции было мало, чтобы покарать наглеца!
Когда ему замечали, что господствовать или даже просто существовать за счет невежества других весьма предосудительно, что подобные деяния, совершенные частным лицом, наказываются законами, дон Кустодио, ничуть не смущаясь, приводил в пример другие колонии.
- О, мы можем держать голову высоко! - торжественно возглашал он. - Мы не англичане и не голландцы, которые бичами принуждают народы к повиновению... Нет, мы применяем иные средства, более мягкие и надежные; благотворительное попечение монахов куда действенней, чем английский бич...
Фраза эта имела большой успех, и Бен-Саиб долго повторял ее на все лады, а вместе с ним восхищалась ею вся Манила, вся мыслящая Манила. Дошла она даже до Мадрида и была приведена в парламенте, как высказывание "некоего либерала-старожила", а польщенные монахи в благодарность за поддержку их авторитета послали дону Кустодио несколько ящиков шоколада. Сей неподкупный муж возвратил монахам их дары, и Бен-Саиб немедля назвал его добродетельным Эпаминондом*. Надо все же заметить, что наш Эпаминонд под горячую руку пускал в ход палку, да и другим советовал.
Как только дону Кустодио поручили рассмотреть петицию, монахи, опасаясь решения, благоприятного для студентов, снова засыпали его дарами.
И в тот вечер, когда мы заглянули в его кабинет, он чувствовал себя в большом затруднении: была под угрозой его репутация деятельного человека. Уже более двух недель он изучал петицию, а сегодня утром важный сановник, похвалив такое усердие, полюбопытствовал, скоро ли будет готово решение. Дон Кустодио с непроницаемым видом дал понять, что решение уже есть, и тут важный сановник усмехнулся. Эта усмешка весь день преследовала Кустодио.
Как мы уже сказали, он зевал самым отчаянным образом, и вот в одно из мгновений, когда он закрыл рот и раскрыл глаза, взор его упал на длинный ряд красных папок, аккуратно расставленных в великолепном книжном шкафу красного дерева, - на корешке каждой папки значилось крупными буквами "ПРОЕКТЫ".
На миг он даже забыл о своих затруднениях и о пируэтах Пепай. Подумать только, ведь все, что стояло на этих полках, родилось в минуты вдохновения в его неистощимом мозгу! Сколько оригинальных идей, сколько великолепных мыслей, сколько чудесных способов спасти Филиппины от нищеты! О, уж он-то мог рассчитывать на бессмертие и на вечную благодарность этой страны.
Подобно старому волоките, который, наткнувшись на пожелтевшую связку любовных писем, не может удержаться, чтобы не заглянуть в них, дон Кустодио ринулся к шкафу. На первой папке, пухлой, набитой до отказа, было написано "ПРОЕКТЫ в проекте".
- Нет! - пробормотал он. - Много здесь отличнейших мыслей, но чтобы перечитать все, потребовался бы целый год.
Вторая папка, также довольно объемистая, была озаглавлена: "ПРОЕКТЫ изучаемые".
- Нет, и эта не пойдет!
Затем следовали "ПРОЕКТЫ созревшие", "ПРОЕКТЫ представленные", "ПРОЕКТЫ отвергнутые", "ПРОЕКТЫ одобренные", "ПРОЕКТЫ отсроченные". В этих папках содержимого было немного, но особенно тонкой была самая последняя: "ПРОЕКТЫ осуществляемые".
Дон Кустодио наморщил лоб: "Что в ней может быть?"
Из-под обложек папки торчал уголок желтоватой бумаги, будто папка показывала дону Кустодио язык.
Он вытащил ее из шкафа и открыл: то был знаменитый проект Школы искусств и ремесел.
- Ах, черт! - воскликнул он. - Да ведь этой школой должны были заняться отцы августинцы...
Вдруг он хлопнул себя по лбу, брови у него поползли наверх и лицо засветилось торжеством.
- Вот оно, решение! - снова воскликнул он. - Блестящая мысль! Великолепная находка!
Восклицания дона Кустодио весело щелкали в воздухе, будто кастаньеты; весь сияя, он направился к столу и принялся строчить черновики.
XXI
МАНИЛЬСКИЕ ТИПЫ
В этот вечер в театре "Варьете" французская оперетта мосье Жуй давала свой первый спектакль - "Корневильские колокола". Публика стекалась толпами, мечтая насладиться игрой "знаменитой труппы", о чьих успехах вот уже дней десять трубили все газеты. Говорили, что у актрис великолепные голоса и еще более великолепные фигуры, а если верить сплетням, то еще восхитительней, чем их голоса и фигуры, была любезность этих дам.
В половине восьмого уже не осталось ни одного приличного билета - даже для самого отца Сальви, мрачного и тощего, как скелет, - а за входными билетами стояла огромная очередь. У кассы спорили, бранились, рассуждали о флибустьерах, о низших расах, но билетов все равно не было. Около восьми за место в амфитеатре предлагали баснословную цену. Здание театра сияло огнями, входы были украшены гирляндами цветов; неудачники, огорченно ахая, всплескивали руками и с завистью глядели на счастливцев, гордо устремлявшихся к входу. То и дело подходили все новые группки безбилетников, их встречали шуточками, веселыми возгласами; отчаявшись проникнуть в театр, они присоединялись к толпе зевак, чтобы хоть поглазеть на публику.
Один только человек, казалось, не разделял общего волпения и любопытства. Это был высокий худощавый мужчина, волочивший ногу. Его одежда состояла из убогой коричневой куртки и клетчатых панталон, пузырившихся на костлявых коленях. Поля поношенной фетровой шляпы живописно обвисали вокруг огромной головы, из-под них торчали редкие грязновато-желтые седые пряди, слегка вьющиеся на концах, напоминая прическу иных поэтов.
Но самым примечательным в его наружности была не одежда и не то, что он, с виду европеец, был без усов и без бороды, а багровый цвет лица, из-за которого ему дали прозвище "Вареный Рак". Странный это был тип! Происходил он из знатной семьи, а жил бродягой, чуть ли не нищим; испанец по крови, он ни в грош не ставил пресловутый "престиж" и с самым невозмутимым видом щеголял в лохмотьях; его считали кем-то вроде репортера, и действительно, всюду, где происходило событие, достойное заметки в газете, видели его серые, немного навыкате глаза, смотревшие холодно и задумчиво. Его образ жизни был для всех загадкой, никто не знал, где он ел, где спал, - возможно, в какой-нибудь бочке.
В эту минуту на лице Вареного Рака не было обычнего выражения черствости и равнодушия - скорее, в его взгляде сквозило насмешливое сострадание. Из толпы к нему весело подкатился маленький старичок.
- Эй, дружище! - окликнул он чудака хриплым, квакающим голосом и показал несколько мексиканских песо.
