Евгений Долматовский - Зеленая брама

Надо было, конечно, взять ту черно-белую, почти черную пленку, случайно попавшую в комплект частей пестрой и веселой картины, которую теперь бы причислили к мюзик­лам, взять в нарушение правил для себя лично, чтобы стала она моим трофеем. Но я сидел в темном зале, закрыв как бы обожженные глаза, не мог шевельнуться.

Механик остановил просмотр, извинился, и снова запля­сала и запела Марика Рок.

Через много лет после войны кровавые уманские дни вновь замаячили перед моими глазами. Дело было в Париже, на набережной Сены, на книжном развале букинистов. Роясь в старых книгах, я натолкнулся на комплект иллю­стрированного журнала войск СС за 1941 год. Был такой журнал, печатался он на языках оккупированных стран. На развороте одного из номеров воспроизведена фотогра­фия — Уманская яма. Мне ли не узнать ее! Груды, именно груды раненых (а может, и трупов) на склонах глиняного карьера. Люди, которые могут еще держаться на ногах, стоят плотно, яма набита ими.

Я купил старый журнал, привез домой страшную фото­графию. Показал ее своим близким, но по их реакции понял, что лучше ее отложить куда-нибудь подальше.

Прошли еще годы — они теперь несутся быстро.

По делам Советского комитета защиты мира я оказался во Франкфурте-на-Майне. На аэродроме купил в местном киоске и в ожидании транзита небрежно перелистывал свежий иллюстрированный журнал.

На развороте в этот раз была напечатана фотография стадиона в столице Чили Сантьяго, превращенного фашист­ской хунтой в концентрационный лагерь. Груды, именно груды раненых. А люди, которые могут еще держаться на ногах, стоят плотно, стадион набит ими.

Я вырезал фотографию, она лежала передо мной, когда я писал поэму о солидарности с народом Чили, о Пабло Неруде, о Сальвадоре Альенде. А потом фотография куда-то запропастилась.

Спросил жену, наводящую порядок в кабинете, не виде­ла ли она вырезку из западногерманского журнала.

   —  Я ее убрала. Не хотела, чтоб фотография Уманской ямы напоминала тебе о пережитом.

   —  Дорогая моя, это не сорок первый год, а семьдесят третий, это не Умань, а Сантьяго-де-Чили!

Но как дьявольски похоже...

После падения фашистской хунты в Греции я побывал на островах Эгейского моря, где хунта гноила своих поли­тических противников. Я спросил у поэта Янниса Рицоса, была ли на острове, куда его бросили, камера пыток. Рицос выразил удивление:

   —  Зачем? Камерой пыток был весь остров!

Всюду, где власть захватывал фашизм, земля покрыва­лась язвами концентрационных лагерей.

Средневековые крепости, старинные замки в Испании и Португалии — романтическое прошлое. Одиночная каме­ра? К чему такая роскошь? Пусть в тесноте каждой такой камеры жмутся друг к другу сорок человек. Застенков не хватает? На скорую руку огородить колючей проволокой овраги и ямы!

Перед человечеством, перед историей равны все узники фашизма:

Герои Советского Союза генералы Дмитрий Карбышев и Иван Шепетов, герой Эллады Никое Белояннис, вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман, чилийский певец Виктор Хара, непреклонный Че Гевара, вьетнамский патри­от Ван Чой, испанский коммунист Хулиан Гримау и еще сотни, тысячи, миллионы.

В этой шеренге и многие чудом оставшиеся в живых, увы, уже последние участники битвы в Зеленой браме, про­шедшие через ад фашистских концлагерей.

Но я убежден, что не только в черную книгу страданий, но и в красную книгу мужества, стойкости, верности Родине должен быть вписан этот невеликий (по масштабам про­шедшей войны), но непреклонный уманский фронт.

Участник движения Сопротивления во Франции Григо­рий Петрович Карасюк (он живет в Хмельникском районе на Винничине) во время своих военных скитаний слышал от узников и партизан и хорошо запомнил легенду, касаю­щуюся Уманской ямы: будто уже в августе, темными ноча­ми, на бреющем полете появлялись над концлагерем самоле­ты У-2 и сбрасывали стрелковое оружие для подготовки восстания...

«Кукурузники» по ночам действительно прилетали — я сам слышал стрекотание их моторов. Они подходили на бреющем полете, и потому зенитки бесились в бессилии. Я помню, как падали на нас горячие осколки зенитных снарядов, разрывавшихся гораздо выше, почти у самых звезд.

Утром немецкий офицер, неправильно расставляя уда­рения, вещал по радио, что Кремль приказал разбомбить лагерь и уничтожить всех нас как изменников, а доблестные зенитчики вермахта и летчики люфтваффе отразили налет «советов».

Удар наносился по измученным душам и был рас­считан на смятенное и ослабленное состояние заклю­ченных.

Кто-то был готов поверить, большинство не верило, но страдание причинялось всем.

Первые дни в лагере ушли на то, чтобы осмотреться и разобраться, что с нами случилось, как жить дальше. Ника­кие пулевые и осколочные раны, никакие увечья и контузии не могут сравниться с душевной контузией, оглушавшей советских людей.

Мы обезоружены, брошены за колючую проволоку, без­защитны, обречены на гибель.

Что мы знали о плене?

Теплоход «Комсомол», направлявшийся в республикан­скую Испанию, подвергся нападению франкистских пира­тов в открытом море. Долгие месяцы томились в фашист­ских застенках советские моряки торгового флота. Сведения об их мужестве проникли через тюремные стены, дошли до Москвы, и, возвратившись, они узнали, что награждены боевыми орденами, что Родина боролась за их вызво­ление.

Нет, Родина нас не бросит! Она числит нас в своем боевом расчете, а нам осталось одно — бороться с ненавист­ным врагом.

Но как? Сначала надо вырваться из-за колючей прово­локи!

Еще в первых числах августа стало очевидным, что одиночные побеги из лагеря, равно как и групповые — при выводе небольших команд на работы за пределы лагерной зоны,— оборачиваются большой бедой: беглецам не часто удается уйти от преследования, а в лагере будут казнены десятки и сотни заложников.

Более реальным и менее опасным для оставшихся пока в плену товарищей по несчастью представлялся побег с этапа: уже с середины августа немцы начали гнать колонны на запад либо отправлять узников лагеря в товарных вагонах.

В числе многих бежавших из колонны, по-пешему на­правленной 19 августа в сторону Винницы, был и я. Расчет прост: конвоиры стреляют вслед, но в погоню не бросятся — их не так уж много и они опасаются, что разбежится вся колонна. Ведь случаи уже бывали!

Убежало несколько человек? Черт с ними! Их позже выловит фельджандармерия...

Постепенно в клубящихся глубинах Уманской ямы вызревала мысль о бегстве не одного храбреца, не малой группы заключенных, сохранивших силы хотя бы для под­копа, но об освобождении всего лагеря. Ведь за колючей проволокой находились люди с двухмесячным стажем и опытом беззаветной борьбы с гитлеровской Германией, не раз проявлявшие чудеса отваги. Они понимали — массовый побег может быть осуществлен только путем всеобщего восстания!

Адски трудное дело. Об опасности разговор не шел — мы считали свое положение хуже смерти.

Как поставить на ноги уже не могущих встать, го­лодных, больных, раненых, не получающих медицинской помощи, наконец, духовно обессилевших и опустошен­ных?

Как избежать провала, подготавливая массовую ак­цию — спасение нескольких десятков тысяч воинов? Не­мецкий шпионаж уже заползает в яму: гестаповцы, укра­инские националисты, подосланные белогвардейцы шастают в этом человеческом котле. Заявили о себе и уголовники, которых война освободила из тюрем, и неизвестно как успевшие возвратиться из ссылки кулаки. Один предаст — погибнем все.

Организованности, конспирации (во всяком случае, в августе), как мне кажется, было недостаточно, но все-таки вырабатывался дерзкий и отчаянный план: перебить охран­ников и собак, завладеть оружием, прорезать проходы в тройном заграждении и вывести лагерь на свободу. Преду­сматривалось, что кроме охраны в Умани скоро останутся только немногочисленные тыловые части врага, а немецкие и итальянские дивизии уйдут к Днепру. Надо будет созда­вать из освобожденных отряды, которые ударят в спину наступающему врагу и прорвутся через фронт к своим.

Идея восстания возвращала людям силы.

Поговаривали, что у кого-то есть связь, что в момент вос­стания наши сбросят парашютный десант.

Это была, наверное, мечта...

Не могу найти и подтверждения, что оружие падало с неба.

Но есть данные, что в «яму» оно поступало.

Кандидат философских наук, бывший красноармеец 10-й дивизии НКВД Петр Сумарев (в Умани он скрывался под именем Владимир Сумароков) рассказал вот такую историю: в городе оккупанты создали склад трофейного (то есть нашего, советского) оружия.

К охране склада имел касательство советский разведчик, сибиряк Н. Р., внедрившийся в полицию.

Обладая недюжинной силой воли, он нашел помощников и организовал хищение оружия: таскали со склада пистоле­ты, штыки, гранаты, патроны, даже винтовки и передавали оружие в лагерь — возвращали законным владельцам. Вы­копанное из земли, оно снова закапывалось до поры уже на территории лагеря. Сумарев утверждает, что в «яме» было спрятано до тысячи единиц оружия.