Евгений Федоров - Большая судьба

- Поехали, Павел Петрович, пока и впрямь не обидели. С жандармом шутить опасно!

Он погнал коня, и вскоре каменный обелиск и партия кандальников остались позади. Евлашка еще раз оглянулся и обронил:

- Гляди-ка, по горсти землицы берут! Чтут стародавний русский обычай...

Вдали показался Златоуст. Евлашка скинул шапку, взглянул на небо и сказал со вздохом:

- Эх, парит ноне сильно! Разреши, Петрович, душу отвести - песню спеть!

- Ну что ж, спой! - согласился Аносов и по лицу старого горщика догадался, что у того тяжело на душе.

Евлашка встрепенулся и запел:

Трактовая большая дорога

Да сибирский большой тракт,

По тебе вели, дорога,

Арестантов в кандалах.

Они падали на землю:

"Дай немного отдохнуть.

Кандалами сжаты ноги,

Нету хуже этих мук..."

- Это ты про них поёшь? - спросил Аносов.

Старик кивнул, глаза его затуманились тоской. Со щемящей грустью он продолжал:

"Вас за что же, арестанты?",

Их спросили старики.

"Нас на каторгу сослали

За народ, за мятежи... Эх-х!.."

Евлашка глубоко вздохнул и пожаловался:

- Эх и доля! И день за днем, шаг за шагом шли в сибирскую сторонку! Вот они, горемычные...

Аносов молчал. На сердце было тяжело. Он ниже склонил голову. Так молча и доехали до Златоуста.

Не знал Павел Петрович, что на квартире его подстерегает новая неожиданность. Одна из комнат его домика в отсутствие хозяина была предоставлена под временное жилье проезжавшему в Тобольск сенатору Борису Алексеевичу Куракину, которому Бенкендорфом вменялось в обязанность следить за декабристами во время их следования на каторгу из Петропавловской, Шлиссельбургской и других крепостей. Раздосадованный предстоящей встречей, Аносов не спешил показаться на глаза Куракину. Сенатор разместился в кабинете, из которого открывался вид на Уреньгиньские горы, и весь день расхаживал из угла в угол. Через тонкую стенку в комнату Аносова доносились ритмичные шаги и приглушенный голос: Куракин про себя что-то напевал.

На горы давно опустился синий вечер. Утомленный Павел Петрович устроился в походной постели и, тревожимый думами, долго не мог уснуть.

Утром его разбудили громкий говор и шаги в кабинете. Аносов становился невольным свидетелем встречи декабристов с Куракиным. Он выглянул в окно и увидел у крыльца своей квартиры часовых. Осужденных поочередно вводили к сенатору.

Послышались шаги, и четкий волевой голос введенного объявил о себе:

- Бестужев, осужденный по известному вам делу...

Последовало глубокое молчание. Тихо скрипнул стул: по-видимому сенатор встал, и вслед за этим раздался его вкрадчивый, бархатистый басок:

- Я имею приятное поручение узнать о ваших нуждах. Не имеешь ли жалоб, не желаешь ли о чем просить?

Послышался твердый ответ:

- Я и мои товарищи ни в чем не нуждаемся, ни на кого не жалуемся, ничего не имеем просить. Разве только...

Голос оборвался, снова стало тихо. Сенатор жестко спросил:

- Чего же ты хочешь?

- Ваше сиятельство, нас очень торопились отправить из Шлиссельбургской крепости, и в последнюю минуту отправления кузнец заковал мои ноги "в переверт". При передвижении это причиняет мне невыносимые страдания. Железа стерли мои ноги, и я не могу ходить...

- Я здесь ни при чем! - отозвался сенатор. - Что я могу поделать?

- Ваше сиятельство, прикажите меня заковать как следует. Раны очень болезненны...

- Извините, я этого сделать не могу! - раздался вежливый, но бездушный ответ...

Аносов затаил дыхание. Не видя сенатора, он уже ненавидел его до глубины души. Снова на несколько минут наступило молчание, которое казалось очень тягостным.

- Что вас побудило присоединиться к заговорщикам? - заговорил сенатор, и его голос повысился. - Как вы смели поднять руку на обожаемого всеми монарха?

Тот, кто сейчас говорил о своих ранах, внезапно ответил решительно:

- Нашей единственной целью было приобретение свободы!

- Свободы! - вскричал, перебивая осужденного, Куракин. - Мне это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют, но со стороны русского дворянина! Какой еще большей свободы может желать он?

- Вы забываете о народе, о России! - настойчиво ответил осужденный.

- Уведите его! - не сдерживаясь, выкрикнул сенатор.

Топая сапогами, вошли жандармы. Аносов потихоньку выбрался из своей комнаты и ушел на завод, где пробыл до вечера.

Всё же ему пришлось встретиться с сенатором, пожелавшим поблагодарить его за гостеприимство. Сумрачный Аносов тяжелой походкой вошел в свой кабинет. Навстречу ему поднялся высокий, статный мужчина лет за сорок. Черные густые бакенбарды обрамляли его холеное лицо. На большой покатый лоб, завиваясь, спускалась черная прядь волос. Со светской сдержанностью он протянул руку горному инженеру:

- Рад вас видеть и благодарить.

Раздушенный и напомаженный сенатор поправил прическу, разгладил пышные бакенбарды и устало опустился в кресло.

- Я душевно истерзан своей миссией! - рисуясь, сказал он Аносову, пытливо разглядывая его.

Павел Петрович скромно уселся напротив и молча склонил голову. В кабинете стояла тишина, потрескивали свечи. Лицо сенатора при их свете казалось желтым.

- Вы видели их? - спросил Куракин.

Павел Петрович признался:

- Да, я видел их, ваше сиятельство.

Сенатор нахмурился, глаза стали колючими.

- Сожалею весьма, что вы видели сих несчастных, - с холодным равнодушием продолжал он. - Однако они сами уничтожают всякое благорасположение к ним. Подумайте, среди них нет ни одного раскаявшегося в своих поступках! Вот только что у меня побывал бывший прапорщик Мозалевский, совсем еще молодой человек, лет двадцати. Видимо, природа не наделила его большой чувствительностью. Он из числа тех, кто не раскаялся и безразличен к своей участи...

Аносов терпеливо слушал, на лице его читалась скорбь, которую сенатор истолковал по-своему и сказал:

- Я напомнил ему о престарелых родителях и спросил, не чувствует ли он угрызения совести или страха, что они могут умереть от тоски. И что же? Он глубоко вздохнул и сказал только: "Да, я, должно быть, убил их". Вот и все!

Кровь прилила к лицу Аносова, он поднялся и сказал смело:

- Нет, ваше сиятельство, они не безразличны к своей судьбе. Они любят свою отчизну, я сам видел, как, прощаясь на перевале с Россией, они взяли по горсти родной земли. Они безусловно честные люди!

Сенатор встал, сурово перебив Аносова:

- Простите, я отказываюсь понимать вас. Может быть, сказывается моя усталость, - он преувеличенно вежливо поклонился горному офицеру: - Желаю вам спокойной ночи...

Ранним утром декабристов угнали по скорбному сибирскому тракту. Сенатор Куракин тоже отбыл, не попрощавшись с хозяином домика. Аносов уселся за стол и, чтобы забыться, занялся вычерчиванием геологической карты. Через раскрытое окно виднелось серое небо. Павел Петрович работал с увлечением. Неслышно к окну подошел дед Евлашка и закашлялся. Аносов вздрогнул и поднял глаза.

- Ты что? - спросил он беспокойно старика.

- Угнали бедолаг! - сокрушенно прошептал дед. - И аспид уехал! Помолчав, Евлашка вдруг спросил: - А что, Петрович, будет ли польза от сего русскому народу? Я так думаю, непременно будет!

- Ты это о чем? - как бы не понимая его мысли, спросил Аносов.

- О том самом! - загадочно отозвался дед. - Ну, бывайте здоровы, работайте, а я поплетусь! - он вздохнул и побрел со двора.

Аносову всё еще мерещился звон кандалов, окрики конвойных.

"Будет, непременно будет польза! Каждое семя даст свой всход!" подумал он, и на сердце его немного полегчало...

Глава девятая

И ПТИЦА ВЬЕТ ГНЕЗДО

Павел Петрович затосковал мучительно, тяжело: единственный родной человек на свете, дед Сабакин, умер. С Камско-Воткинских заводов пришло запоздалое письмо, когда старик уже лежал в могиле. Знакомые писали, что в последние минуты он вспоминал внука, метался и хотел его видеть.

"Он мог подумать, что я неблагодарный, забыл его!" - казнил себя тревожными мыслями Аносов.

Чтобы хоть немного отвести душу, он взял отпуск и отправился в места, где прошло детство. В пути он слегка забылся, но вот блеснули воды Камы, показались строения знакомого завода, и сердце снова болезненно сжалось. Завод выглядел серым, обветшалым, и старый дом, в котором Павел Петрович жил с братьями, теперь покосился; стёкла в окнах от древности отливали радужными затеками. Вот и скрипучее ветхое крылечко, на ступеньках которого бывало сидел дедушка. И, странное дело, как будто ничего не случилось: из-за угла вышел бодрой походкой седенький старичок.

- Павлушенька! - вдруг обрадованно закричал он.

Аносов узнал Архипа. Бобыль припал к его плечу и всплакнул.

- Нет его, родимого... Две недели как похоронили. Эх, какого человека потеряли! - вымолвил он с тоской. - Теперь черед за мной.

- Что-то рано засобирался, - силясь улыбнуться, подбодрил его Аносов.