Иван Грозный. Начало пути. Очерки русской истории 30–40-х годов XVI века - Виталий Викторович Пенской
Новый политический кризис и смена актеров на сцене московского политического театра была неизбежна. Вопрос был только в том, как долго Иван Шуйский сумеет удержаться на вершине горы. И точкой его отсчета можно считать 25 июля 1549 г., когда по «печалованию» митрополита Иоасафа великий князь (а на деле, конечно же, Иван Шуйский) снял опалу с Ивана Бельского[320]. О реакции Ивана Шуйского на помилование князя Бельского составитель «Летописца начала царства» отзывался в следующих выражениях – князь Иван «на митрополита и на бояр учал гнев держати и к великому князю не ездити, ни з бояры советовати о государьских делех, и земских»[321]. Не к тем ли дням относится знаменитая фраза Ивана Грозного: «Князь Иван Шуйской седит на лавке, локтем опершися об отца нашего постелю, ногу положа на стул, к нам же (Ивану и Юрию. – В. П.) не приклоняяся не токмо яко родительски, но ниж властельски, рабское же ниже начяло обретеся»?[322]
Пожилой и опытный царедворец, Иван Шуйский, временно отстранившись от дел, рассчитывал, что без его участия в государственных делах не обойдутся, – в конце концов, он действовал не сам по себе, но в качестве главы клана и многочисленных «клиентов», и, руководя своей «партией» из-за кулис, мог препятствовать нормальному функционированию и думы, и государственного аппарата. Правда, у этого самоустранения была и обратная сторона – пользуясь его отсутствием, энергичный Иван Бельский мог попытаться изменить баланс сил при дворе в свою пользу в еще большей степени. Так или иначе, но добровольное самоустранение Ивана Шуйского длилось недолго – уже в сентябре мы видим его в свите великого князя на традиционном осеннем богомолье в Троице-Сергиевом монастыре (правда, уже не на первом месте – только на втором, после И.Ф. Бельского)[323]. Похоже, что с возвращением Ивана Бельского к активной политической деятельности баланс сил при дворе Ивана IV и в думе более или менее уравновесился – во всяком случае, ничего подобно репрессиям и опалам, имевшим место в апреле или октябре 1538 г., мы не видим. Более того, Боярская дума была настолько уверена в прочности своего положения и стабильности в стране, что в декабре 1540 г. была выпущена на свободу семья Андрея Старицкого, а годом позже «по печалованию отца своего Иосафа митрополита всея Русии и боляр своих» Иван IV восстановил и Старицкий удел (с той лишь поправкой, что двор Владимира Андреевича Старицкого и его дети боярские были основательно «перебраны» и заменены на людей великого князя)[324]. Тогда же был помилован и выпущен из заключения, которое длилось почти полвека, и другой родственник великого князя – князь Дмитрий Андреевич, сын брата Ивана III Андрея Углицкого. «А дети боярские у него на бреженье и стряпчие всякие были ему даны, и ключники, и сытники, и повары, и конюхи великого князя. И платья ему посылал князь великий с Москвы, и запас всякой был у него сушильной и погребной сполна, чего бы похотел. И ездити было ему по посадом по церквам молитися вольно, куды хотел», – добавлял к этому известию составитель Постниковского летописца[325].
Освобождение Владимира Старицкого и Дмитрия Андреевича действительно, как полагал С.Н. Богатырев[326], можно считать характерным признаком политической стабилизации в стране и в особенности – при дворе. В самом деле, и бояре, и митрополит, который, судя по всему, играл при дворе все большую роль и, как предполагал М.М. Кром, отчасти взял на себя роль арбитра при дворе[327], встали на путь компромисса и поиска согласия. С чем это было связано – с тем, что «партия» Шуйских временно утратила прежний перевес при дворе, или с тем, что осложнилась внешнеполитическая ситуация (более подробно об этом будет сказано чуть дальше), или же свою роль сыграли оба этих фактора (и какие-то иные, скрытые за первыми двумя) – сегодня сказать сложно, однако мы склоняемся ко второму варианту. Со стабилизацией внутриполитического положения в Крыму угроза татарского вторжения, поддержанного со стороны Казани, отношения с которой оставались все такими же напряженными, как и прежде, значительно возросла, и нужно было отставить в сторону разногласия до тех пор, пока не будет урегулирован крымский вопрос.
Совместная работа думских «партий» и митрополита особенно ярко и наглядно проявилась летом 1541 г., когда крымский «царь» Сахиб-Гирей I с многочисленной ратью, ведомый князем Семеном Бельским, братом Дмитрия и Ивана Бельских, выступил походом на Русь, имея своей целью сделать юного Ивана Васильевича своим данником, а Русское государство – вассальным Крымскому «царству». Угроза была более чем реальной, и в Москве отнеслись к ней со всей серьезностью. На совместном заседании Боярской думы и митрополита было принято решение готовить Москву к осаде, а малолетнего великого князя, после бурных дебатов, оставить в столице: «И бояре съшли в одну речь: что с малыми государи вскоре лихо промышляти, быти великому князю в городе»[328]. Второй раз в своей короткой жизни Иван Васильевич мог наблюдать за военными приготовлениями из окна своих палат в Кремле – спустя 8 лет после жаркого лета 7041 года.
Военная тревога лета 1541 г. благополучно миновала – татары были отражены от Оки и убрались домой восвояси, однако не все благополучно складывалось в Москве, при дворе Ивана Васильевича. Хрупкое равновесие, установившееся между «партиями» Шуйских и Бельских, снова начало смещаться – на этот раз в сторону Бельских. Первые признаки этого смещения появились еще до нашествия Сахиб-Гирея, весной 1541 г. В марте 1541 г. в Москву прибыл литовский гонец с посланием от панов рады, адресованным князю Д.Ф. Бельскому и другим боярам. Ответная грамота, которую гонец повез обратно в Литву, была дана от имени князя Дмитрия Бельского и других бояр[329], и выходит, что Д.Ф. Бельский в значительной степени вернул себе утраченный ранее контроль за внешней политикой[330], как это было в конце 1533 г.
Спустя несколько недель, в мае 1541 г., Ивану Бельскому удалось добиться от митрополита Иоасафа, чтобы тот «печаловался» перед великим князем за его брата Семена, и беглый князь (в Москве еще
