Георгий Метельский - Доленго
- Батько! Бать-ко! - тихонько вскрикнул Сераковский.
- Брат Тарас!..
- Он самый, други мои дорогие, он самый!
Шевченко переходил из одних объятий в другие, плача и не стыдясь своих слез. Кто-то стягивал с него мокрое пальто, кто-то расшнуровывал промокшие штиблеты.
- Ну-ка, поворотись, - сказал Белозерский. - Дай на тебя поглядеть хорошенько.
Перед ним стоял лысый, бородатый, очень усталый старик с веселыми от возбуждения и заплаканными глазами.
- Где ж твои каштановые кудри, Тарас? - тихо спросил Белозерский.
- В Урал-реке да в море Каспийском, Василь.
- А годы твои где? Силы где?
- Друзья, к чему грустные вопросы? - Сераковский не выдержал. - Батыю с нами! Он свободен! Разве этого мало?
Жена Белозерского Надежда Александровна, красивая, с русой косой, повитой вокруг головы, быстро собрала на стол и принялась угощать украинскими блюдами. А друзья сидели, вспоминали прошлое, смеялись, плакали, чокались чарками, произносили сердечные речи и пели родные песни.
- Слышал я, что ты собираешься издавать украинскую газету или журнал, правда ли? - спросил Шевченко у Белозерского.
Тот кивнул.
- Надо воспользоваться некоторым ослаблением цензуры. Думаю, разрешат. Свое содействие и поддержку обещали Чернышевский, Тургенев, Катенин. Да еще Костомаров, недавно ему предложили занять кафедру русской истории в университете. В Петербург из Саратова переезжает.
- Далеко пошел Николай Иванович. - Шевченко горько усмехнулся. - А ведь сидели в одной темнице...
- Разных людей государь-император по-разному одаривает своими монаршими милостями, - заметил Сераковский.
- Да ну его, этого царя, чтоб о нем вспоминать в такой доброй компании. - Шевченко махнул рукой. - Давай лучше о журнале продолжим. Ты там, Василь, Антония обязательно напечатай. Я переведу.
- Спасибо... Мы тоже, брат Тарас, задумали свой журнал, польский, сказал Желиговский. - Уже в в Петербургский цензурный комитет прошение подали. Думаем назвать наше детище "Слово".
- И приглашаем всех добрых друзей Польши участвовать в нем, - добавил Станевич. - Правда, Зыгмунт?
- Конечно, Ясь! - Он повернулся к Шевченко. - Это будет легальное издание, в котором мы постараемся высказать нелегальные мысли. Во главе всего дела стоит Огрызко. Он занимает большой пост в одном из департаментов и совершенно вне подозрений. Думаю, что нам удастся усыпить бдительность цензурного комитета.
- Ну что ж, друзи, коли так, выпьемо ж еще по чарке за обои наши журналы! - предложил Тарас Григорьевич.
- Да, еще одна добрая новость! - Сераковский удивился, как это он мог забыть о ней. - С мая начинает выходить "Военный сборник". И ты знаешь, батько, кого назначили главным редактором? Николая Гавриловича Чернышевского.
Вскоре Сераковский получил записку от Чернышевского, который просил зайти к нему домой в любое время, начиная с четырех часов пополудни. Он выбрался дня через два и застал Николая Гавриловича в кабинете, за столом, заваленным ворохом исписанных разными почерками листов.
- Очень, очень кстати, Зигизмунд Игнатьевич. Все это - рукописи для нового журнала, и, если вы мне не поможете разобраться, я в них просто утону. Кстати, здесь есть одна корреспонденция, которая вас наверняка заинтересует. - Он подал Сераковскому несколько листов тетрадочного формата.
Зыгмунт взглянул на заголовок - "Голос из армии" - и углубился в чтение. Спокойно читать он, однако, не смог. Статья явно взволновала его, он то садился в кресло, то поднимался порывисто, продолжая читать на ходу, подчеркивал что-то карандашом и бросал одобрительные реплики.
- Все до последнего слова правда! - сказал Зыгмунт, закончив чтение. - И как смело написано! Вот хотя бы это: "Кому из нас не обила ушей ходящая, всеразрешающая... но глубоко безнравственная и бессмысленная фраза: "Для русского солдата необходима палка: он хороших слов не понимает"... Повторяющим аксиому о необходимости палки и в голову не приходит, какой страшный укор они возводят сами на себя, какое высказывают непонимание русского человека вообще и русского солдата в особенности... Этот солдат не колеблется перед жерлами неприятельских пушек, не выдает в трудную минуту своих... Горячее наше сочувствие должно быть обращено к этому сильному, простому человеку, идущему безропотно против многих невзгод и лишений... Солдат - это человек, и потому отношение офицера к солдату должно стать на ряду самых капитальных вопросов нашего "быта""... Что касается меня, то я обеими руками подписываюсь под каждым словом этой статьи.
- Я знал, она вам понравится, Зигизмунд Игнатьевич. Но что скажет военный цензор?
Глава вторая
Наконец-то он едет в Вильно! Почти два месяца он будет свободным. Отныне не обязательно подниматься в Семь утра, чтобы не опоздать на занятия, не надо оставаться в академии по вечерам и при свете принесенной с собой свечи портить глаза, разбирая мелкие топографические карты.
Он страшно устал, переутомился за год, особенно трудными были последние два месяца, когда пришлось изрядно помучиться на практических занятиях по геодезии. Но сейчас все осталось позади, как и Петербург с его Академией Генерального штаба. Нет, он не ропщет, он чертовски доволен своей жизнью, своими друзьями, занятиями, профессорами, офицерским кружком, в котором уже обозначилось крепкое ядро. Многие из тех, кто бывали на первых собраниях, разочаровались и перестали приходить. Что ж, и это к лучшему - семечки очистились от шелухи.
Но прочь, прочь мысли об академии, о Петербурге, о кружке - в Литве он будет только отдыхать! В конце концов он может себе позволить такую роскошь - первый раз за девять с лишним лет...
Поезд не торопился, останавливался на каждой станции, и все, решительно все было для Сераковского ново - он впервые ехал не на перекладных, а на громыхающем, свистящем поезде. Утром прибыли в Динабург. Железной дороги в Вильно еще не было, и пришлось идти на почтовую станцию и пересаживаться в карету. Местность стала холмистое, справа и слева от дороги, в сосновом бору, поблескивали то зеленым, то черным глубокие провальные озера.
В Вильно Сераковский был и раньше, приезжал еще гимназистом, но это было давно, и сейчас он рассматривал город как бы впервые. На площади, застроенной неказистыми каменными домами, сновали в толпе факторы, предлагая свои услуги приезжим. Комиссионеры с бляхами на шапках наперебой расхваливали свои отели - "самые лучшие, самые дешевые и самые удобные". Сераковский никому не написал, что приедет, его никто не встречал, и он решил остановиться в каких-нибудь дешевых меблированных комнатах.
Помахивая саквояжем, он пошел через город, намереваясь добраться до шумной Замковой улицы, где было много пристанищ для приезжих. Был субботний теплый ясный вечер, и масса праздношатающегося люда заполнила узкие средневековые улочки. После Петербурга с его широкими нарядными проспектами Вильно показался Сераковскому провинциальным и грязным. Он шел почти наугад, путаясь в кривых переулках с глухими, без дверей и окон стенами домов.
Навстречу попадались разодетые по случаю субботы евреи в кафтанах с длинной талией, цилиндром на голове и с аккуратно подстриженными бородами. Их жены шли чуть позади в кринолиновых юбках и цветных шляпках-пирожках. Многие знали друг друга и раскланивались при встрече. Офицеры вели под руку нарядных дам, судя по внешнему виду - русских. Хорошенькие панночки, возвращавшиеся из костелов, стреляли в Сераковского глазами и с притворным испугом отводили взгляд, когда Зыгмунт невольно и не без удовольствия им улыбался. На перекрестках стояли дородные усатые полицейские, равнодушно, без всякого интереса наблюдавшие за оживленной толпой.
Он вдруг вспомнил 1846 год и вот эти улицы, по которым в летний жаркий день длинной вереницей шли бедно одетые, возбужденные люди. Шли трубочисты и угольщики с черными худыми руками, узкогрудые портные, кузнецы, шорники, разорившиеся мелкие лавочники, хорошенькие горничные, которые, преодолев страх, присоединились к разношерстной толпе мужчин. При виде процессии Зыгмунт не мог остаться в стороне, как это делали тысячи обывателей, высыпавшие на тротуары или глядевшие из окон. Он присоединился к ремесленникам, которые решили бороться за свои права. И не только присоединился, но и произнес речь, когда народ, выйдя из кварталов старого города, остановился на Кафедральной площади, возле собора святого Станислава... К счастью, он успел вовремя уехать сначала к себе на родину, а потом в Петербург, а многих из тех, кто слушал его выступление, вскоре обвинили в заговоре, "составленном для освобождения Литовских губерний от России...".
- Ай, как нехорошо, когда друзья проходят мимо с гордым видом! услышал вдруг Сераковский.
Задумавшись, он не заметил, как путь ему преградил подпоручик в мундире с малиновым кантиком, какой носили лесничие. Сераковский поднял глаза и обрадовался: перед ним стоял Врублевский.
