Георгий Метельский - Доленго
Тут грянули аплодисменты, и все перешли в верхние залы, где были накрыты праздничные столы. Сераковский сидел вместе со своими товарищами по классу. Звенели бокалы, произносились речи, с каждым разом все более смелые - за новые веяния, за новые времена, за новые свободы. Сераковский вглядывался в лица говорящих.
Веселье тянулось до утра. Постепенно из зал перебрались в аудитории, образовав компании: каждый выбирал товарищей по вкусу.
- В следующую субботу, к пяти часам пополудни. Нет, ничего особенного, просто соберемся, поговорим. Если у тебя есть верный друг, приведи и его.
И Сераковский, широко улыбаясь, подходил к другому офицеру.
Вечером в субботу все четыре комнаты на Офицерской, составлявшие одну холостяцкую студенческую квартиру, заполнили молодые люди. Преобладали военные. Было немало и сюртуков - это пришли "гражданские чины" из числа знакомых Сераковского. Почти все штатские носили длинные модные бороды, среди которых выделялась красиво расчесанная надвое борода худого высокого мужчины лет тридцати пяти на вид, в отлично сшитом сюртуке, с бронзовой медалью на андреевской ленте - столоначальника департамента горных и соляных дел Иосафата Петровича Огрызко. Он говорил что-то юнцу в студенческой потрепанной куртке.
Пожалуй, лишь один человек держался пока обособленно, он стоял возле окна, скрестив на груди руки, и наблюдал за тем, что происходит в комнатах. Был он среднего роста, крепко сложен, во всей его фигуре, и не только в ней, но и во взгляде, в чертах мужественного лица чувствовалась физическая и духовная сила. На крутой высокий лоб спадали непослушные русые волосы. Это был Константин Калиновский, студент университета.
- Кастусь, не изображай из себя памятник, - сказал, подойдя, Сераковский. - Все равно тебе его не поставят даже после смерти.
- Как знать, Зыгмунт... - Мрачное до этого лицо Калиновского сделалось добродушным.
Почти все уже перезнакомились друг с другом, многие обменялись визитными карточками и разбрелись по комнатам. То здесь, то там раздавался смех: это какой-то остряк рассказывал пикантные истории.
- Боже мой, на столько мужчин - ни одной дамы! - воскликнул бравый офицер в гвардейском кавалерийском мундире.
- Но тогда бы ты не услышал этого анекдота!
На длинном непокрытом столе лежали журналы и газеты, среди которых были иностранные, недавно полученные из Лондона и Парижа. В соседней комнате стоял другой стол - с закусками, принесенными самими же гостями, и шипел огромный медный самовар.
- Не хватает только кувшинов с молоком, - сказал Сераковскому Станевич. - И еще пани Терезы!
- Ты, кажется, с удовольствием вспоминаешь те дни! - Зыгмунт вздохнул. - Впрочем, я тоже.
Он волновался, хлопотал, стараясь поспеть всюду.
- Настоящая красота в том, чтобы избавить людей от голода! - говорил молодой человек в форме студента военного лесного института.
- И ты знаешь рецепт, как это сделать? - на ходу поинтересовался Зыгмунт. - Рад видеть тебя, Врублевский!
Поодаль, собрав нескольких слушателей, длинноволосый юноша в мундире с инженерным кантом декламировал запрещенные стихи:
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной
И всякой мерзости полна...
- О ком это? - спросил Сераковский.
- О матушке-России, - ответил офицер. - И нам, представителям новой силы и нового духа, надлежит обновить ее! О-бе-лить!
- Может быть, не Россия черна, - сказал Зыгмунт, - а черны порядки в ней? Вот с ними-то и надо бороться, а не с Россией...
Собравшиеся чувствовали себя непринужденно, подходили к столу со снедью, наливали чай, брали бутерброды и несли все это в другие комнаты, устраиваясь кто на диване, кто на подоконнике. Газет и журналов тоже не осталось на месте - все пошли по рукам.
- Может быть, устроителю сегодняшней встречи пора сказать слово? крикнул кто-то.
- Зыгмунт, просим!
- Пожалуйте все в столовую, господа!
Сераковский обождал, пока установилась тишина.
- Среди нас есть люди, принадлежащие к разным нациям. Но принадлежность к той или иной из них не может разъединить людей, которые одинаково мыслят, стремятся к одной и той же цели. Пусть не все мы родные по крови, но мы родные по духу, а это более важно, это выше и святее, чем родство по крови!
Сераковский говорил недолго, а затем попросил Антония Сову прочитать свою новую драму.
- Нет, господа. - Желиговский встал. - Я хочу с вашего разрешения прочесть вам не свои стихи, а чужие - одного виленского поэта. Только что я получил их с оказией, ибо по почте посылать было рискованно... несмотря на новые веяния, - добавил он с ухмылкой. - Стихи посвящены поэту Некрасову и заслуживают того, чтобы о них узнали все, кому дорога родина.
Стихотворение было довольно длинное, но Желиговский прочел его на одном дыхании, вдохновенно и, когда смолкли аплодисменты, обращенные не только к поэту, но и к чтецу, тут же перевел их на русский язык.
"Пой, молодой поэт, пой! Ты счастлив, у тебя миллионы почитателей. Твой народ любит своих поэтов, ждет с ними встречи и плетет им венки. У нас - все труднее и все иначе. Народ, прошлое которого велико и могущественно, тяжело болен от горя, от тоски, от унижения - что можно спеть этим людям? Пой, молодой поэт, пой, чем полно твое сердце. Пусть и стар и млад наслаждаются песней твоею, пусть упивается ею вся русская земля. Но если тебе когда-либо станет грустно, вспомни меня, как вспоминают брата, сделай это для меня, прошу тебя. Но только не проклинай нас в своих песнях. Довольно ненависти между братьями! Довольно крови и слез, довольно могильных холмов, оставшихся на поле сражений. Пусть песнь мира пронесется над той землею, которая орошена кровавым дождем. Пой, молодой поэт, пой! Я тебе желаю славы, венков лавровых, признания, овации! Нам же остаются одни молитвы, вздохи и слезы, нам остается смерть без славы! Пой, молодой поэт, пой!.."
Желиговский умолк, устало опустился на стул, по еще долго стояли не двигаясь все, кто до тесноты заполнил комнату. И по тому, как долго они молчали, по тому, как кто-то приложил к глазам платок, как у него самого навернулись непрошенные слезы, Сераковский понял, что встреча не пройдет впустую, да что не пройдет - уже не прошла!
...После нищенского, подневольного существования в Оренбургском корпусе, после казармы с нарами и глинобитной каморки в форте Перовском теперешнее петербургское жилье Сераковского выглядело просто великолепно в большом четырехэтажном доме с фонарями у подъезда и широкой парадной лестницей, которой он, правда, не пользовался, так как к нему в квартиру вел черный ход со двора. Но боже мой! Какое это имело значение, если в нескольких минутах ходьбы шумел Невский, а в смежной комнате жил не кто иной, как дорогой соизгнанник Ян Станевич, мудрый и спокойный Ясь.
Жалованье, которое получали воспитанники академии, помогло покончить с нищетой. Впрочем, денег все равно не хватало: Сераковский тратил их широко, давал взаймы, заведомо зная, что долг не вернут, покупал много книг, выписывал газеты. Комната, которую он занимал, походила на бивак: казалось, ее хозяин вот-вот должен отправиться в далекое путешествие. Сдававший квартиру домовладелец поскупился на мебель, и книги лежали на подоконнике, на софе и просто на полу. На видном месте красовался потертый кожаный саквояж, с которым Зыгмунт никак не хотел расставаться, и он тоже усиливал впечатление, что его обладатель вот-вот покинет свое жилье.
Обычно Сераковский занимался много и допоздна, но из-за вчерашней затянувшейся встречи сегодня проспал, благо было воскресенье и можно было поваляться в постели. Он уже собирался встать, когда зазвонил звонок над входной дверью. Зыгмунт подумал, что это пришла молочница-чухонка, но молоко, оказывается, уже стояло на столе. Он накинул халат, привезенный из Азии, и открыл дверь. Перед ним стоял Чернышевский.
- Николай Гаврилович! - Сераковский обрадовался.
- Здравствуйте, Зигизмунд Игнатьевич... - Чернышевский вошел в переднюю. - Я, кажется, помешал вам?
- Что вы! Что вы! Прошу, проходите, пожалуйста! Извините, что у меня не прибрано... Вы уже завтракали? Ах, какая жалость. А то я мог бы вас угостить кофе по рецепту одной великолепной старушки, которая жила в Новопетровском укреплении, - пани Зигмунтовской... Ясь! Я-ась! - крикнул он. - Посмотри, кто к нам пришел! - Никто не отозвался. - Оказывается, его нет дома... Сейчас я уберу с дивана книги, и вы сможете сесть.
Чернышевский улыбнулся.
- Не беспокойтесь, Зигизмунд Игнатьевич, я не надолго. Зашел отдать визит и поинтересоваться, как идут ваши дела.
- Великолепно! Вчера было первое собрание кружка. Пришло человек тридцать.
По обыкновению горячась, он стал рассказывать о вчерашнем вечере.
- Читали прекрасные стихи...
Чернышевский мягко улыбнулся:
- Если прекрасные, хорошо. Но, видите ли, Зигизмунд Игнатьевич, мне бы хотелось увидеть ваш кружок другим. Вы еще не знакомы с издателем и книгопродавцом Дмитрием Ефимовичем Кожанчиковым? У него на Невском можно приобрести весьма ценную литературу. Например, вот такую. - Чернышевский вынул из бокового кармана сюртука небольшого формата газету, сложенную вчетверо. - Это "Колокол". Первый нумер. Вольная русская газета, издаваемая в Лондоне Искандером.
