Павел Мельников-Печерский - В лесах (Книга 1, часть 2)
- Это вам Анна Сергеевна, что ли, наше-то пение славила? - спросила его Марьюшка.
- И Анна Сергеевна хвалила и Аграфена келарная, а из Фелицатиных Анна Васильевна. Все хвалили,- говорил Василий Борисыч.
- Всех-то что самых ни на есть лучших девиц в Оленеве спознали,- лукаво усмехнувшись и быстро вскинув глазами, молвила Фленушка.
- Петь обучал,- улыбнувшись, заметил Василий Борисыч.
- И нас бы поучили!..- защебетали и Фленушка, и Марьюшка, и Устинья Московка, и другие крылошанки.
- Отчего ж не поучить?.. С великою радостью! - сказал Василий Борисыч.Только ведь надо прежде голоса попробовать: какие у вас голоса - без того нельзя.
- Пробуйте нас, пробуйте,- приставали белицы.
- Оченно бы рад попробовать,- сказал Василий Борисыч.- Матушка Назарета, благословите псальму спеть.
- Пойте во славу божию,- молвила Назарета, отрываясь на минутку от письма.
- Воскресную надо, девицы... Пасхальную,- сказал Василий Борисыч.- "Велию радость" знаете?
- Знаем, знаем,- защебетали белицы, окружая московского певца. Высоко, чистым голосом завел он:
Велия радость днесь в мире явися...
Стройно и бойко подхватил девичий хор:
Христос бо воскресе, а смерть умертвися,
Сущие во гробех живот восприяша!
Воспоем же, други, песнь радостну ныне
Христос бо воскресе от смертные сени,
Живот дарова в сем мире человеку!
Ныне все ликуем,
Духом торжествуем,
Простил бо господь грехи наши. Аминь.
Голоса Василья Борисыча и головщицы Марьюшки покрывали остальные. Далеко по перелескам разносились звуки воскресной псальмы...
- А мирские песенки попеваете, Василий Борисыч?- бочком подвернувшись к московскому гостю, спросила Фленушка.
- Флена Васильевна! - строго крикнула на нее, складывая письмо, Назарета.Матушке доложу.
- Не пужай, мать Назарета!.. Я ведь не больно из робких,- резко ответила Фленушка и, не смигаючи, с рьяным задором глядела в разгоревшиеся глаза Василья Борисыча.
- Вольница этакая!.. Бесстыдница!..- ворчала Назарета...
- Что ж, Василий Борисыч?.. Поете мирские? - приставала Фленушка, не обращая внимания на ворчавшую и хлопавшую о полы руками мать Назарету.
- Зачем мирские? - переминаясь на одном месте, сказал Василий Борисыч,божественных много, можно и безмирских обойтись...
- А мы думали - вы новеньких песенок нам привезли,- недовольным голосом молвила Фленушка.- У нас есть, да все старые. Оченно уж прискучали. Нет ли у вас какого хорошенького "романцика".
- Беспутная!.. Тебе ль говорят?.. Замолчи, озорная!.. Забыла, что в обители живешь?..- кричала Назарета.
- Мы не черницы!- громко смеясь, отвечала старице Фленушка.- Ты,что ль, на нас манатью-то (Манатья (мантия), иначе иночество - черная пелеринка, иногда отороченная красным снурком, которую носят старообрядские иноки и инокини. Скинуть ее хоть на минуту считается грехом, а кто наденет ее хоть шутя, тот уже постригся.) надевала... Мы белицы, мирское нам во грех не поставится...
- Все матушке скажу... Погоди у меня, воструха! - ворчала Назарета и решительным голосом приказала белицам домой собираться.
Впереди пошли Василий Борисыч с Назаретою. За ними, рассыпавшись кучками, пересмеиваясь и весело болтая, прыгали шаловливые белицы. Фленушка подзадоривала их запеть мирскую. Но что сходило с рук игуменьиной любимице и баловнице всей обители, на то другие не дерзали. Только Марьюшка да Устинья Московка не прочь были подтянуть Фленушке, да и то вполголоса. Фленушка завела плясовую:
Во городе во Казани
Полтораста рублей сани.ъ
Девка ходит по крыльцу,
Платком машет молодцу.
Веселый, игривый напев нерадостно звучит в устах скитских певиц... То ли дело льющаяся из жаркой взволнованной Яр-Хмелем груди свободная опьяняющая песнь Радуницы, что раздавалась о ту пору на Руси по ее несчетным лугам, полям и перелескам...
* * *
Напившись у матери Назареты чаю, Василий Борисыч в сумерки отправился к Манефе.
Положив начал и сотворив метания, Василий Борисыч сказал:
- С письмецом к вам, матушка, от Петра Спиридоныча да от Гусевых... От матушки Пульхерии тоже есть.
- Садиться милости просим,- величаво молвила Манефа, указывая гостю на лавку у стола, на котором уже расставлено было скитское угощенье. Икра, балыки и другая соленая, подстрекающая на большую еду снедь поставлена была рядом с финиками, урюком, шепталой, пастилой, мочеными в меду яблоками и всяких сортов орехами.
Василий Борисыч сел, а пока Манефа читала письма, принялся рассматривать убранство кельи. Келья была просторная, чистая - нигде ни порошинки. В переднем углу, в божнице из простого дерева, с алой бархатной пеленой, стояло несколько древних икон высоких писем, а в самой середине образ Корсунской богородицы старого новгородского пошиба в густо позолоченной ризе сканного дела. Та икона была у Манефы родовая - от дедов и прадедов шла. Перед нею неугасимо теплилась серебряная лампадка с бисерными подвесками. Стены кельи обшиты были ясеневыми досками, поставленными стоймя, гладко выструганными и натертыми воском. Кругом широкие деревянные скамьи с положенными на них мягкими суконными полавошниками. В красном углу под святыми и по двум сторонам стола полавошники были кармазинные (Кармазинный цвет - ярко-алый.), остальные василькового цвета. На окнах, убранных белоснежными кисейными занавесками, обшитыми красной бахромкой, стояли горшки с бальзамином, розанелью, геранью, белокрайкой, чудом в мире и столетним деревом (Бальзамин - balsamina. Розанель, герань и белокрайка - разные виды pelargonium. Чудо в мире mirabilis. Столетнее дерево, иначе алой - один из видов кактуса.). По стенам развешаны были картины в деревянных рамках, не отличавшиеся, впрочем, ни смыслом, ни изяществом. То были московские произведения, изображавшие апокалипсические деяния антихриста, видение святым Макарием беса в тыквах, распятие плоти во образе монаха с замком на устах, хождение Феодоры по мытарствам и другие сказанья византийского склада. И на каждой картине непременно бес сидит... Ни одной, где бы не был намалеван хоть маленький чертенок...
- Так вы и в Белой Кринице побывали!.. Вот как!..- молвила Манефа, прочитав письма.- Петр Спиридоныч пишет, что вы многое мне на словах перескажете... Рада вас слушать, Василий Борисыч... Побеседуем, а теперь покаместь перед чайком-то... настоечки рюмочку, не то мадерки не прикажете ли?.. Покорно прошу...
Василий Борисыч хватил какой-то девятисильной (Девятисильною зовут настойку на траве девесиле.) и откромсал добрый ломоть паюсной икры. За девичьими гулянками да за пением божественных псальм совсем забыл он, что в тот день путем не обедал. К вечеру пронял голод московского посланника. Сделал Василий Борисыч честь донскому балыку, не отказал в ней ветлужским груздям и вятским рыжикам, ни другому, что доброго перед ним гостеприимной игуменьей было наставлено.
- Давно ль из Москвы? - спросила его Манефа.
- Давненько, матушка, я с Москвы-то съехал,- отвечал Василий Борисыч.- Еще на четвертой неделе... Дороги - не приведи господи! Через Волгу пешком переходили... Страстную и праздники в Оленеве взял. У матушки Маргариты?спросила Манефа. У нее, матушка... еще у матери Фелицаты погостил,- ответил Василий Борисыч.- К австрийскому-то священству склонных обителей в Оленеве только и есть.
- И у нас склонных не много,- заметила Манефа.- Наши да Жженины, Бояркины да Московкины - вот и все... Из захудалых обителей еще кой-какие старицы... А по другим скитам и того нет. В Улангере только мать Юдифа маленько склонна...
- А в Чернухе? - помолчав, спросил Василий Борисыч.
- Разве самое малое число,- ответила Манефа.- А по деревням и слышать не хотят.
- Слепотствуют,- молвил Василий Борисыч.- Народ темный, непонимающий.
- Не слепота, Василий Борисыч, соблазн от австрийского священства больше отводит людей,- сказала Манефа.- Вам, московским, хорошо: вы на свету живете. Не грех бы иной раз и об нас подумать. А вы только совесть маломощных соблазнами мутите.
- Какие же соблазны, матушка?.. Кажись, от Москвы соблазнов никогда не бывало,- возразил Василий Борисыч, зорко посматривая на Манефу.
- По письму Петра Спиридоныча, что про вас пишет, да опять же наслышана будучи про вас от батюшки Ивана Матвеича (Беглый поп по фамилии Ястребов, живший на Рогожском кладбище и пользовавшийся большим уважением старообрядцев.) да от матушки Пульхерии, не обинуясь всю правду буду говорить тебе, Василий Борисыч... О чем по нашим Палестинам заикнуться не след, и про то скажу,- с заметным волненьем заговорила Манефа. Ее голос дрожал негодованьем, но говорила она сдержанно, ни на волос не нарушая обычной величавости. Царицей смотрела.
- Что ж такое, матушка? - тревожно спросил игуменью Василий Борисыч.Скажите, господа ради.
Издали зачну, с чего все дело началось,- сказала Манефа.- По письмам батюшки Ивана Матвеича склонились было мы австрийское священство принять. Много было противностей от слабых совестей, много было и шатости... Трости, ветром колеблемы, здешние люди!.. но господу помогающу, склонила я, убогая, обитель нашу к приятию и другие немногие обители, в Оленеве матушку Маргариту, матушку Фелицату, в Улангере матушку Юдифу.И сначала духовно мы ликовали, Василий Борисыч: наконец-то, говорили, явися благодать божия, спасительная всем человекам... Не нарадовались господню смотрению... Что же?.. Слышим, на Москве закипели раздоры, одни толкуют: "Неправилен митрополит,- обливанец", другие богом заклинают, что крещен в три погружения... Кому верить? Кого послушать?.. У нас по лесам народ темный, силы писания не разумеет, а новшества страшится, дабы в чем не погрешить... Сколько было молвы, сколько шатости!.. Рассказать невместимо... Я, убогая, говорила тогда: "Потерпите, други любезные, потерпите самое малое время, явит господь благодать свою, не предайте слуха словесам мятежным..." И по милости господней удержала...- Знают на Москве про старания ваши, матушка,- прервал было Василий Борисыч.
