Леси Коллинсон-Морлей - История династии Сфорца
Несмотря на свою молодость, Изабелла стала для Людовико другом, у которого тот мог спросить совета и на которого мог положиться. Он мог обращаться к ней так, как бы он обращался к своей матери. Мужчина с его характером инстинктивно ищет в женщине симпатии и поддержки. В письме от 12 марта 1494 года Моро пишет, что так скучает по ее обществу, «что мы признаемся в том, и кажется нам, словно мы теряем часть самих себя, когда она прощается с нами до завтра». Тротти пишет, что за все те тринадцать лет, которые он провел в Милане, он еще никогда не видел, чтобы Сфорца так чествовали своего гостя. Когда Изабелла останавливалась в Милане, Людовико едва мог отойти от нее, заставляя послов и весь двор следовать за ней по пятам и уступая ей дорогу, к всеобщему изумлению, «и часто Его Милость ездил вместе с ней по садам в carretta». Людовико никогда не был неразборчив в своих любовных связях, и об этом красноречиво свидетельствует тот факт, что он был способен испытывать искренние дружеские чувства по отношению к столь привлекательной женщине, не возбуждая, по-видимому, никаких подозрений и ревности своей жены, хотя маркиз Гонзага не был в восторге от их близости, дававшей почву для некоторых сплетен. «Тихая дружба и искренняя симпатия связывала двух этих людей, которые любили роскошь и искусство. — пишет Малагуцци-Валери. — Они обменивались дарами и любезностями и с радостью проводили время вместе в Милане, одни или в компании Беатриче». Между двумя дворами — миланским и мантуанским — установились тесные связи. Людовико учредил еженедельные торговые обмены с Мантуей. Туда он отправлял трюфели, овощи и артишоки, а взамен получал любимую им форель из озера Гарда.
Беатриче не обладала тем даром красноречия, благодаря которому письма Изабеллы представляются нам столь неожиданно современными. Изабелла послала ей описание свадьбы ее брата и Анны Сфорца, которая сопровождалась великими торжествами, включавшими в себя постановку двух комедий Плавта, чем славилась Феррара. Беатриче отвечала, что письмо это позволило ей ощутить свое присутствие на этом празднике. Она была настолько уверена в привязанности к ней своей сестры, что могла написать: «Я твердо знаю, что вы очень скучаете по мне и что мое отсутствие лишило вас немалой доли радости от той свадьбы. Не буду отрицать, что теперь, когда я разлучена с Вашей Милостью, я не так сильно переживаю разлуку со своей любимейшей сестрой, как Ваша Милость всегда тоскует без меня; но и я чувствую, что лучшая часть меня самой оказалась вдали от меня».
Беатриче дЭсте теперь стала государыней самого блестящего двора в Италии. Он и раньше славился своим великолепием и своими охотами, но она придала ему пикантность и жизнерадостность. Миральто говорит о ней как об очень юной, прекрасной, смуглолицей девушке, «изобретательнице новых костюмов, танцующей и развлекающейся днем и ночью», и, подобно всем в ее семье, она в не меньшей степени интересовалась литературой и искусством. Ее безграничная, бурлящая жизнерадостность совершенно покорила ее умеренного, уже зрелого супруга, который едва мог устоять под напором ее темперамента. Из них двоих она была определенно сильнее, во времена опасности брала на себя лидерство и оказывала, вероятно, немалое влияние на государственные дела. «Если герцог Бари, наделенный, помимо недостатков и пороков, всеми достоинствами итальянского государя эпохи Ренессанса, сумел сыграть гораздо более значимую роль, чем позволяло его положение, то во многом благодаря его супруге, тщеславной совершенно по-женски и, если вам будет угодно, даже жестокой, особенно по отношению к герцогине Изабелле, но с характером решительным и упорным и острым умом, увлекаемым всеми соблазнами роскоши и очарованным искусством». Беатриче часто бывала жестока. Сразу после ее смерти шут по имени Фрителла писал Изабелле д'Эсте, что из-за ее гордыни и кошачьей натуры он считает невозможным горевать о ней. Но она была душой и сердцем миланского двора. В той страсти, с которой она окуналась во всевозможные развлечения, было нечто, напоминающее лихорадочное возбуждение человека, неосознанно предчувствующего свою раннюю смерть. И в этом она кажется живым воплощением тех веселых лет перед бурей.
Беатриче быстро полюбила охоту. При выборе своего спутника в охотничьих походах она в большинстве случаев отдавала предпочтение Галеаццо да Сансеверино. Людовико был слишком занят; кроме того, он, вероятно, не разделял любовь своих приближенных к таким забавам и лишь изредка принимал в них участие. Одиннадцатого февраля 1491 года Галеаццо да Сансеверино сообщал Изабелле д'Эсте, что они посетили Кузаго, один из герцогских замков вблизи Милана. Они отправились туда в carretta (карете), вместе с герцогиней и тенором Диода, ее любимым шутом из Феррары, ибо ей нравилось пение, и, куда бы она ни ехала, она всегда брала с собой кого-нибудь из своего хора. Они спели две дюжины песен и веселись так, что сами казались ббльшими шутами, чем Диода. Достигнув Кузаго, они забросили огромную сеть в воду и выловили множество щук, миног и другой рыбы, из которой устроили себе королевский пир. Затем Беатриче и Галеаццо снова пели и играли в мяч, дабы ускорить пищеварение. На следующий день они обследовали замок, на который Людовико истратил много денег. Этим замком герцог так гордился, словно бы он достался ему от отца. Они сочли его и в самом деле великолепным, а его высеченный из мрамора вход был бы достоин самой Чертозы. Затем они снова попытали счастья с сетями в другом месте. Они вытащили из воды тысячу форелей, выбрасывая обратно тех из них, которых не желали сохранить для подарков и для себя. Затем они вновь оседлали коней, и Галеаццо пустил соколов, вернувшихся с несколькими речными птицами. Наконец, они устроили охоту на оленей, убив двух, и вдобавок пару оленят. В Милан они вернулись на закате. Людовико проявил большой интерес к их приключениям, гораздо больший, замечает (и, по-видимому, справедливо) Сансеверино, чем если бы он сам в них участвовал. Сам Сансеверино разбил свои сапоги и в клочья изорвал одежду, но он полагает, что это был счастливый день для Беатриче и что Людовико подарит Беатриче замок Кузаго. Он оказался настоящим пророком. Великолепно иллюстрированный дарственный акт с портретами Людовико и Беатриче хранится ныне в Британском музее. С восторгом описывая в своем письме окрестности Вилланова, славящегося своими перепелами, Беатриче сообщает Изабелле, что специально для нее целое поле там отведено под выращивание чеснока, чтобы она могла вдоволь им наесться, ведь она его так любит. Великие дамы Ренессанса обладали, как правило, столь же здоровым пищеварением, как и их мужья.
Счастливейшие дни своей ломбардской жизни знать часто проводила в своих поместьях, располагавшихся вокруг Милана. Многое об этом можно узнать у Банделло. Маркезино Станья, один из самых доверенных министров Людовико, заведовавший хранилищами зерна и сокровищницей и сумевший снискать уважение к себе на столь благодатных постах, был, вероятно, первым, кто выстроил себе замок вдалеке от Милана, в Белладжьо, на берегу озера Комо. Тирабоски, кстати говоря, называл его «орудием и каналом, посредством которого пользовались благосклонностью властей все деловые предприятия в этом государстве». Людовико, как и все Сфорца, разделял это увлечение и никогда не бывал более счастлив, нежели в семейном кругу в одном из своих прекрасных замков, которые в багровом отблеске их теплой ломбардской терракоты гордо возвышались над дикостью подвластной им территории. Более всего Моро любил Виджевано — место своего рождения, располагавшееся в непосредственной близости от Милана, — там, где до сих пор высится башня Браманте. Он не жалел денег ни на замок, ни на город, который обязан ему прекрасными аркадами своей рыночной площади. Лучшее описание этой местности мы находим в письме маркизы Изабеллы к ее мужу (от 27 августа 1492 года): «Сегодня была охота где-то в двух милях отсюда, в самом прекрасном, как я полагаю, месте, созданном Природой для такого зрелища. Животные находились в лесистой долине вблизи Тичино; часть из них была заперта в клетках, привезенных сюда исходя из количества голов дичи. Когда их погнали камнями, они должны были переплыть приток Тичино и взбираться на холм, на котором мы, дамы, расположились на платформе. Остальные были в укрытиях, сделанных из зеленой ткани и веток. За каждым движением животных можно было наблюдать из долины или из леса, вплоть до откоса, от которого простиралось прекрасное поле. Когда животные достигли его, спустили собак, и мы следили за их погоней, насколько хватало глаз. Внизу мы увидели, как несколько оленей переплывают реку, но только один из них взобрался на холм, и они убежали так далеко, что мы не смогли проследить, как их убили. Их преследовали и ранили дон Альфонсо и мессир Галеаццо. Затем появилась самка со своим олененком. На них не стали спускать собак. Было множество кабанов и оленят, но один кабан и один олень поднялись на холм и были убиты прямо перед нами. Олененка закололи в честь моего знамени. Последней выбежала лисица. Ее удивительные прыжки развлекли нашу компанию, но она оказалась недостаточно хитра, чтобы убежать, и под общий смех последовала за остальными».
